"Самая страшная книга-4". Компиляция. Книги 1-16 (СИ) - Парфенов Михаил Юрьевич
Полковник никогда не делал различий между белыми и черными: приходилось ему убивать и тех и других. Он решил, что бегающей за ним по пятам ребятне не помешало бы все это знать, и однажды снова завел речь.
– Дети, – сказал он, раскинув руки, словно пастор на кафедре. – Знаете ли вы, чем я занимался? Белые мудаки находили у черных мудаков нефть. Или алмазы. Или медную руду. Или еще что-то находили – какая разница? Они обращались к черным царькам и просили дозволения разработать эти места, потому как черных сегодня принято спрашивать, правда, для этого черный должен высоко сидеть, на вас, голозадых папуасов, всем по-прежнему срать. Черные царьки соглашались – за большие деньги, ясное дело: любят царьки вкусную жрачку и тугую дырку. Но местным рытье на их исконной земле было как чирей на жопе. Поднимались бунты. Негрилы добывали откуда-то огнестрел. Белые мудаки обсирались и бежали жаловаться черным царькам на их некультурный народ. Черные царьки посылали черных вояк, и те давали местным пару уроков. Но иногда выход был один – добрый старый геноцид, и тогда нанимали нас. Мы решали вопрос окончательно и бесповоротно. Спрашивается: хрена ли вы за мною таскаетесь?
Малыши стояли вокруг него, кто ковырял пальцем в носу, кто колупал ногою песок. Полковника это привело в ярость. Он заорал на детей и принялся швыряться в них горстями песка. Ребятишки с визгом разбежались, а потом остановились и уставились на чудно́го белого, пытаясь понять, с чего он вдруг так разозлился. Но они не могли понять – настолько все, чем Полковник жил, было для них чуждо. Впоследствии он обнаружил, что в племени нет даже обязательного черного царька: дети подчинялись женщинам, женщины – мужчинам, старики не подчинялись никому – и племя все равно жило припеваючи, чем ужасно раздражало Полковника.
Шли дни, бесконечная череда совершенно одинаковых дней и ночей. Утром огромный красный шар солнца поднимался из океана в голубеющее небо, где выцветал до бледно-желтого и поливал, поливал, поливал остров нестерпимым зноем. Обитатели деревни вылезали из своих хижин и принимались за работу. Женщины собирали плоды с деревьев, таскали воду из ручья, мастерили браслеты, плели цветастые юбки из каких-то ярко окрашенных волокон и лепили из глины горшки. Непонятно было, зачем им столько горшков. Мужчины на челноках, столь утлых, что любой нормальный человек отказался бы переплыть в таком даже небольшой пруд, смело выходили в открытое море. Лихо орудуя деревянными веслами, они отплывали на многие километры от берега, ловили рыбу и больших черепах. Дети откровенно бездельничали – плескались в море и с визгом гонялись друг за дружкой весь день напролет. Старики тоже бездельничали – но по-тихому: валялись на солнышке или собирались кучкой под чьей-нибудь хижиной, вполголоса переговариваясь. Возможно, поминали былые деньки, скорее всего, ничем не отличавшиеся от нынешних. К вечеру племя собиралось в центре деревни, разжигало костры и закатывало пир. Солнце садилось в океан; костры гасли вместе с последними его лучами, и народ разбредался по хижинам. Наступала удушливая бархатисто-черная тропическая ночь, полная загадочных шорохов и стрекота насекомых.
Утром огромный красный шар солнца поднимался из океана в голубеющее небо…
Полковник бродил по острову неприкаянным духом, которого никто не боялся. Спал на берегу, наотрез отказавшись занять предложенную ему хижину. Питался вместе со всеми, благо туземцы, очевидно, не знали таких понятий, как «свой – чужой». Одежда его обветшала. Лицо зарастало густой бородой. Он брал мачете и сбривал ее, нанося себе ужасные порезы. Туземки жалостливо качали головами, отнимали у него нож, а раны залепляли какой-то липкой вонючей дрянью, от которой те, как ни странно, полностью заживали. В благодарность он называл их черномазыми дырками. Женщины лишь беззлобно смеялись и снова качали головами – все равно не понимали.
Иногда он испытывал желание напроситься с мужчинами в море – какое-никакое, а занятие; но слишком хорошо помнилось увиденное в глубине – оливковые кольца гигантского тела и немигающий глаз. Нет уж, пускай сами плавают в водах, где встречаются подобные твари. Впрочем, его никто и не звал – много ли толку от безумца?
Очень скоро его вспышки гнева перестали пугать детвору и, напротив, начали забавлять: однажды дети сами решили его разозлить – они прыгали вокруг, крича что-то явно обидное, и кидались в него ракушками. Но из хижин немедленно вылетели мамаши, и проказники, получив хорошую трепку, тотчас угомонились.
Языка племени Полковник не выучил и учить не собирался, что не мешало ему читать детям проповеди, которых они не поняли бы, даже зная его язык. Он вещал, что мир – суть большая задница; что люди в нем – дерьмо; что старшина Как-Его-Там-Звали-Мудилу был редкостной сволочью и тренироваться под его началом было истинной мукой. Невпопад вставляя уцелевшие в памяти обрывки собственной биографии, он незаметно переходил на воспоминания о детстве. Он рассказывал детям об отце, который работал учителем истории, а в свободное время собирал различные сказки; о матери-домохозяйке, увлекавшейся фотографией; о сестре, которая выписывала научно-технические журналы и ходила в школу в рабочих брюках и мужской рубашке, но все равно не имела отбоя от поклонников. Его семейка вся состояла из противоречий.
Ему казалось, что они понимают… пусть даже не слова, но выражение его лица, интонацию… Когда речь заходила о семье, он говорил мягче, спокойнее, и черные рожицы расплывались в довольных улыбках.
– Папаша сейчас не захотел бы меня видеть. И не увидит: я не помню, как зовут этого мудака и где он живет. Если он вообще еще жив. Да и черт с ним. А вот с сестрицей я бы повидался. Хотя не стоит, наверное.
Случилась, значит, та заваруха, как ее… Словом, та заваруха. Я там малость перегнул. Но эти партизаны! Они вытворяли с нашими такое, что я решил: почему бы не угостить этот народишко его же лекарством? И попал во все газеты – есть чем гордиться! Чудом избежал трибунала. Из армии пнули. После такого домой носу не покажешь. Не из-за папаши… Плевать я хотел на этого идиота. Из-за сестры. Не поверите, но я не смог бы посмотреть ей в глаза. Тут по всей стране начали открываться частные военные компании – просекли, что много нашего брата слоняется без дела и рвется обратно в строй. Я записался в первую попавшуюся. Набирали туда молодняк, тупой и злобный, зачастую прямехонько из-за решетки, а я делал из этих придурков годных бойцов. Нормальные солдаты удачи меня и моих парней за последнюю мразь держат. Но знаете что? Срать я на них хотел. Мы высаживались, зачищали и сматывались, а нанявший нас царек потом публично лил крокодиловы слезы по нескольким десяткам погибших подданных. Никакая ООН не могла взять его за жопу, а это дорогого стоит, верно?
Обычно в конце своих речей он сбивался и городил полную околесицу; он знал, что хочет донести до не понимающих его слушателей, но выразить не мог. И тогда он начинал выкрикивать проклятья вперемешку с отборной бранью, и детишки разбегались со смехом. А Полковник, успокоившись, шел на берег, где смотрел, как покрасневшее, будто от стыда за его поведение, солнце садится в океан, а ленивые волны облизывают песок.
Так незаметно проходили дни. Полковник потерял счет времени и решил, что время остановилось вовсе. Его это совершенно устраивало.
Незнакомец явился на исходе ночи, когда краешек солнца прорезался из-за горизонта и окрасил небо в нежно-розовый цвет. Он вышел из-за деревьев и остановился метрах в десяти от Полковника. Полковнику той ночью плохо спалось: во сне он ел мороженое, отдающее рыбой. Шороха песка под ногами пришельца оказалось достаточно, чтобы его разбудить, и, проснувшись, он сразу учуял рыбный дух.
– Гадость, – пробормотал Полковник, с трудом разлепляя запекшиеся веки. Его мутный взгляд тут же упал на незваного гостя. – А ты еще кто такой?
Несмотря на то что незнакомец стоял на открытом месте, его скрывала глубокая тень. Полковник смог лишь разглядеть, что одет мужчина в военную форму, руки держит на бедрах, на голове красуется черный берет. Гость был крепко сбит и широк в плечах – во всей его фигуре сквозило непонятное и неприятное сходство с фигурой самого Полковника. Тот содрогнулся.
