Черные зубы - Хоу Кассандра

Мне пора пойти погулять… куда-нибудь.

Я двинулась на щелканье затвора нового фотоаппарата Филлипа и нашла его в зале, разукрашенном темными вечерними оттенками золотого и розового. В сыром воздухе водили хоровод пылинки: попадая в лучи остывающего солнца, они бледно взблескивали. Крыша здесь когда-то провалилась, позволив непогоде беспрепятственно проникать внутрь. Пол прогнил, стал сплошь зеленым там, где в трухе укоренились плесень, папоротники и густой курчавый мох.

— Прости.

Я пожала плечами. У ног Филлипа, на расстоянии вздоха, расстилался цветочный ковер.

— Все хорошо.

Брови Филлипа взлетели вверх.

Пронзительно расхохоталась птица. Сквозь рану в крыше я увидела, как вспыхнули амброй и танзанитом перья на горле чирка. Филлип потянулся — Рембрандт в высоком разрешении.

— Кошка…

— Ты просто по-дружески беспокоился. Бывает.

— Ясно, но…

— Я не собираюсь прыгать с крыши, потому что ты пытался быть вежливым. Это не так работает. — Я сглотнула слюну.

— Ладно. Только… ты мне скажи, если чем надо будет помочь, договорились? Я не… я не всегда правильно выражаюсь. В смысле, я кое в чем хорош, но…

Это как быть женщиной, подумала я. Это как быть звездой, как быть всеми обожаемым и желанным. Филлип в совершенстве владел искусством возбуждать любовь, а если точнее — любовь, граничащую с идолопоклонством. Неудивительно, что порой он выказывал такую неспособность к эмпатии. Никакая религия не предполагает взаимности.

Справа от нас полуприкрытая фусума — темная панель высилась до самого потолка и бесшумно скользнула вбок, когда я толкнула ее, — скрывала проход в сад, аккуратный изумрудный квадрат, обрамленный террасами, а посередине — затянутый ряской пруд. В листве тут и там краснели хиганбана — цветы мертвых.

Я провела пальцами по волосам. Меня внезапно охва­тила непреодолимая усталость от одной мысли, что сейчас придется снова изгонять из Филлипа демона вины, заверять его, что никакой он не мерзавец, становилось тошно. Дабы компенсировать потерю нервных клеток, я решила попробовать подурачиться:

— А ты когда встречался с Талией? После меня или одновременно со мной?

— Кошка, ты чего? — изумленно хохотнул он.

— Я тебя ни в чем не обвиняю. Мне все равно. Просто любопытно. — Я погладила бамбуковый шест — на пальце остались пыль, истлевающие растительные волокна и что-то маслянистое, непонятное.

— Где-то через месяц после тебя. Но у нас как бы не было эксклюзивных прав друг на друга.

— Угу, эксклюзивность — это вообще не по твоей части.

— Да я не о том! — Сколько искренности в этих золотисто-голубых глазах с медовыми ободками вокруг черных зрачков. — Мы просто были еще детьми. Мы и сейчас дети. Нынешние отношения не перейдут с нами во взрослую жизнь. По большей части не перейдут. А у Талии с Фаизом — другое. Короче, неважно. Когда я стану постарше, остепенюсь. Но сейчас я проживаю лучшие годы своей жизни, и я не хочу упустить их, будучи прикованным к человеку, которого в тридцать разлюблю.

В его взгляде появилась мольба.

— Ты же понимаешь, правда? — спросил Филлип. Он жаждал получить утвердительный ответ.

— Мне просто любопытно, знает ли Фаиз, что вы встречались.

Филлип замер:

— Это пусть Талия ему расскажет. Не я.

Я как следует обдумала свою следующую реплику:

— На тот случай, если он не знает, мне кажется, надо постараться притвориться, что у вас этого даже в планах никогда не было.

— Зачем? — простодушно поинтересовался он.

Я вспомнила зубы Фаиза, обнаженные в оскале — широком и злом.

— Фаиз может не обрадоваться, если неожиданно выяснит, что ты спал с его невестой.

— Он взрослый человек. И он мужчина. Он не будет заморачиваться чужой постельной историей.

— Филлип, лучше перестраховаться, чем жалеть потом. — Я сделала паузу. — И кстати, что за херня? Фаиз у нас взрослый и самостоятельный, а ты — мальчик, который еще не нагулялся?

— Слушай, люди взрослеют разными темпами.

— Господи! Ладно. Просто приложи усилия, чтобы не проговориться Фаизу о том, что ты спал с его ненаглядной.

— О’кей. — Филлип протянул руку, его бесцеремонные ногти коснулись складки на моей рубашке. — Ради тебя.

Я дернула плечом:

— Не делай так. — Что-то сжималось у меня внутри, под клеткой ребер, когда я впитывала взглядом его силуэт, лицо, будто запечатленное в технике кьяроскуро, безупречную улыбку. Ничто во всей Вселенной не могло устоять перед этими скулами. — Ты же знаешь, нужно спросить разрешения.

— Прости, я забыл. — Гладкое, как первое слово, сорвавшееся с мокрых от молока детских губ, плечо дернулось вверх и опустилось.

Мой взгляд начал блуждать и в конце концов упал на перегородку. Там была изображена рыночная толчея, меж черногубыми домохозяйками шныряли еноты…

Я пригляделась. Нет, это были не еноты. Тануки^[2] с волочащимися по земле мошонками. Художник даже прорисовал тонкие волоски, старательно обозначил очертания яичек, прячущихся в темных кожаных мешочках. Почему-то непристойность этой картины внушала мне меньшее отвращение, чем зеленая подстилка, на которой стоял Филлип. Папоротники доходили ему до колена, льнули к его икрам, точно растительные кошки.

— Ну, так сколько призраков, думаешь, мы найдем? — спросил настроившийся на светскую болтовню Филлип, сияя улыбкой, как политик на обложке GQ, только лучше, потому что его улыбка была искренней — широкой, как океан, но при этом простецки-мальчишеской от природы.

— Одного уж точно.

Я подумала о телах. Подумала о том, сколько девушек покоятся под полом, голова к голове, туловища обратились в макраме из переплетенных ног и стиснутых рук.

— Ага. Она наверняка какая-нибудь Королева проклятых или вроде того. Интересно, какая она на вид? — Филлип поводил руками в воздухе, ладонями обозначая сладострастные выпуклости и впадины воображаемой фигуры. — Готов поспорить, горячая штучка.

Перед моим мысленным взором возник портрет покойной — обладательницы того голоса, что я слышала: круглое лицо с широкими холмами скул, но в целом изящное, плоть источена голодом и червями, тело напоминает воск. Водопад черных растрепанных волос кое-где до сих пор удерживают острые золотые булавки.

— Не думаю, что можно остаться горячей штучкой, пролежав столько лет мертвой.

— Задействуй хоть чуть-чуть воображение. Те­лесная оболочка, разумеется, подверглась разложению. Но ее духовная сущность, возможно, нет.

— Пошляк ты, Филлип. — Мой смех вышел жалким, натужным, фальшивым, вымученным.

Но Филлип, ничего не заметив, все так же широко ухмылялся. Я не могла прогнать из головы мысль о том, что скрывается у него под ногами.

— Я просто распаленный самец, — признался он. — И веду себя соответственно.

Это уже была наглость за гранью приличия.

— Прелестно. Пообещай мне, что будешь держать себя в руках.

— Обещаю приложить все возможные усилия. — Филлип вытянулся по струнке, притиснул к сердцу сжатую в кулак руку, словно принося военную присягу. Снова эта ухмылка, этот самоуверенный, оплаченный госбюджетом оскал кандидата в президенты.

— Лососни тунца. — Я показала ему средний палец и перевела взгляд на перегородку.

Там красовались не только тануки. Были и другие ёкаи^[3]. Всевозможные ёкаи, настоящий парад нечисти. Кицунэ^[4] в изысканных томэсодэ^[5], с вопросительно загнутыми хвостами. Нингё^[6], выползающие из полного сокровищ моря. Каппы^[7] и громадные óни^[8], торгующиеся над корзинами, полными огурцов. Все лица, вышедшие из-под кисти художника, принадлежали ёкаям. Даже лица домохозяек: у одних имелись глаза, у других — только губы, у некоторых рты были распялены в жуткой улыбке до ушей. Они все были гребаными ёкаями. Все до единой.

— Кошка, я просто хотел тебя посмешить. И все.

— А… теперь это так называется.

Филлип смахнул с глаз челку и прижал ладони к груди в карикатурной имитации отчаяния: