"Самая страшная книга-4". Компиляция. Книги 1-16 (СИ) - Парфенов Михаил Юрьевич
Простыни всколыхнулись навстречу, трепеща, будто им самим не терпелось поскорее укрыться от ненастья.
За ними промелькнул темный силуэт.
Катя вскрикнула.
Ветер снова взметнул простыни.
Никого.
Она снова тряхнула головой. Подойдя к веревкам, поставила таз и, привстав на цыпочки, сдернула с прищепок первую простыню. Свернув, кинула в таз. За первой отправилась и вторая.
А за третьей, в измазанном могильной грязью похоронном костюме, стоял папа.
На мгновение Катя разучилась дышать. Она застыла с простыней в руках, неподвижная, словно гипсовая статуэтка.
Выглядел он ужасно. Лицо – сплошной кровоподтек, налитые кровью глаза лезли из орбит, голова подергивалась на растянутой, искривленной шее. Рот его расползся в насмешливом оскале, обнажая сизые десны с обломками зубов.
Он протянул руку и дернул Катю за косичку.
Простыня выскользнула у Кати из рук и бесшумно свалилась к ее ногам.
– Здравствуй, Котенок, – сказал папа.
На ближайшей заправке Дубовик купил бутылку кока-колы. Пока Валерий Леонтьев разливался по радио о радостях полета на дельтаплане, Галя тщательно полоскала рот.
– Теперь к вам? – угрюмо спросила она, бросив бутылку под сиденье.
– Люся будет в восторге, – усмехнулся Дубовик.
– Тогда давайте прямо в машине…
– Нет. – Он обнял ее за плечи. Галя закусила губу. – Я понимаю, ты хочешь поскорей от меня отделаться, но у меня другие планы, уж извини. А машина для длительных рандеву не подходит. Так что едем к тебе.
– Там Софья. И Катя из школы скоро придет.
– К Марку, глупая. Все равно квартира пустует. Вечером вернешься домой, свободная как птица. Как галочка! – Он засмеялся. – Еще успеешь почитать дочке сказку на ночь.
Он повернул ключ зажигания. Мотор завелся с болезненным скрежетом.
Галя всю дорогу молчала. Дубовик то и дело снимал руку с руля и поглаживал ей бедро. Всякий раз ее передергивало.
Секс с Марком никогда не вызывал у нее отвращения. Даже потом, когда она возненавидела мужа всей душой, тело все равно покорно отзывалось на его ласки.
Дубовик – совсем другое дело.
Безродная девчонка, стучало у нее в голове. Никто и звать никак. Даже собственное тело мне не принадлежит. Даже мою девочку у меня могут отнять.
В подъезде пахло затхлостью. Больше всего Галя опасалась встретить соседей. Дубовик тоже заметно нервничал.
На двери квартиры черные подпалины и оскорбительные надписи сливались в причудливом узоре.
Как только они очутились в темной прихожей и Галя заперла дверь, Дубовик развернул ее, припечатал спиной к обивке и принялся целовать, проталкивая язык в рот. Все это до того напоминало сцену из «Основного инстинкта», что Галя почувствовала, как ее одолевает нервный, истерический хохот.
– Смешно тебе? – Дубовик запустил руки ей под кофточку, сорвал лифчик, впился в грудь жесткими пальцами. – А теперь?
Галя зашипела сквозь стиснутые зубы. Ничего. Она многое вытерпела и вытерпит еще. Рано или поздно этот подонок найдет истинного виновника либо дело просто закроют. Пусть тогда попробует ее шантажировать.
Он может получить свое и все равно назначить виновницей тебя, ехидно прошептал внутренний голос.
– Ноги раздвинь, – хрипло скомандовал следователь, стягивая ее колготки вместе с трусиками. Она неуклюже развела колени, молясь, чтобы все быстрее закончилось. Но что толку? Когда Боженька внимал мольбам безродной девчонки?
Дубовик чувствовал, что теряет самообладание. Ее вынужденная покорность пьянила. Опустившись на колени, он стал ласкать ее языком. Она тихо постанывала, то ли от отвращения, то ли подыгрывала, чтобы его задобрить, – тут он не питал иллюзий.
Вдруг она судорожно вздохнула, сжав бедра, и он было решил, что ее все же разобрало, но тут она выкрикнула:
– Сзади!
Он вскочил.
Развернулся навстречу возникающей из темноты фигуре.
Успел даже выхватить из-под полы пиджака пистолет…
И разинул рот.
Потому что несся на него Шерхан – заросший щетиной, осунувшийся, но живой и здоровый. И в руке его снова был кухонный нож.
Лезвие, отточенное до бритвенной остроты, расчертило темноту серебряным всполохом и вонзилось в рот следователя, рассекая десны, язык и гортань. А потом пришла раздирающая холодная боль. Дубовик издал булькающий вой, «макаров» трескуче плюнул огнем во мрак и вывалился из ослабевших пальцев, стукнув об пол.
Раскачав нож за рукоять, Марк рывком высвободил его. Полетели брызги. Нижняя губа следователя разошлась надвое, из располосованного рта хлынула кровавая рвота. Квакнув, Дубовик рухнул на колени, повалился на бок и засучил ногами по паркету, словно проткнутое булавкой насекомое.
Он уже не чувствовал, как Марк с размаху ударил его ногой, прежде чем шагнуть к жене. Та вжалась спиной в дверь, не в силах поверить своим глазам.
Это сон. Сейчас она проснется.
– Картина Репина, – промурлыкал Марк. – «Не ждали».
Последним, что видела Галя, был ставший за годы брака до боли – буквально! – знакомым образ: огромный перемазанный в крови кулак, несущийся прямо в лицо.
Папа завел Катю в дом. Его ботинки грохотали по половицам, точно вместо ног были чугунные гири. Он приподнял бровь, и дверь захлопнулась сама собой, отсекая шум хлынувшего дождя.
– Неужели ты мне не рада? – просипел он, с трудом выталкивая каждое слово из передавленной глотки.
Катя только разевала рот, будто рыба на песке.
– Обними папу, Котенок! – сказал он и, развернув ее к себе, сдавил в объятиях.
Он не был холоден, как положено мертвецу, напротив – от него разило жаром, словно от каменки. Его подбородок, упиравшийся ей в макушку, обжигал кожу сквозь волосы. И тлением не пахло. Пахло сырой землей и чем-то еще… смолой?
Раскаленные пальцы легли ей на спину. С клокочущим вздохом он повел руку ниже. Катя пискнула, когда горячая ладонь нырнула под юбку, больно стиснула ягодицу. Вторая рука давила ей ребра, как огромный удав.
– Ты у меня уже большая… – просипел папа, и раскаленное тело его затряслось в сдавленном смехе.
Он разжал руки, Катя шарахнулась назад и упала на спину.
Он надвигался, грохоча ботинками – ка-бум! ка-бум! – и протягивая руки с хищно скрюченными пальцами. Под ногтями траурной каймой темнела могильная земля.
Отчаянно завизжав, Катя подтянула коленки к животу, а потом с силой распрямила ноги. Босая пятка угодила папе в нос с отвратительным хрустом. Он мотнул головой. Из ноздрей поползла двумя змейками черная кровь.
Катя ожидала, что папа взревет от боли и ярости, но он расхохотался – гулким, лающим смехом. Она вскочила, повернулась и бросилась бежать. Он гнался за ней, она слышала за спиной смех и громовой топот – ка-бум! ка-бум! – словно кто-то с остервенением колотил по полу двумя молотками сразу.
Он поймал ее за локоть и рывком втащил в свою комнату. Катя закричала от боли в выламываемом предплечье. Он отшвырнул ее, она ударилась бедром о тумбочку. Грянулся об пол патефон, разлетелись в стороны пластинки – и тут окно залилось вспышкой белого света, на мгновение ослепив ее.
Не дав опомниться, папа ухватил Катю за шиворот, кинул на постель и навис сверху. Обезображенное лицо расплылось в ухмылке. Изо рта, обдираясь о торчащие осколки зубов, выскользнул нечеловечески длинный лиловый язык и защекотал остренькую Катину ключицу. Смеясь, папа ухватил ее за ворот блузки и рванул. Ткань затрещала, брызнули пуговицы.
Дикий вопль заставил Катю разомкнуть веки. Папа отпрянул, тряся дымящейся рукой.
Катя скатилась с кровати. Разорванная блузка свалилась и повисла на локтях.
Папа скакал по комнате, нелепо вскидывая ноги. Грохот – ка-бум! ка-бум! – сделался нестерпимым. Кате казалось, что она сходит с ума. Она скрестила руки, прикрыв оголенную грудь, и папа тотчас же выбросил в ее сторону здоровую руку. Рука удлинялась, сжимая и разжимая пальцы, обраставшие на глазах жесткими черными волосами. Взвизгнув, Катя вскинула руки для защиты, открыв грудь, и папа снова с воем отпрянул.
