Вук Задунайский - Балканский венец
28 мая 1453 года
Цесарь же объезжал весь город, ободряя людей своих, вселяя в них надежду на Бога, и велел звонить в колокола по всему городу, созывая людей. Турки же, услышав громкий звон, снова затрубили в зурны и трубы и стали бить в бесчисленные тимпаны. И была сеча яростна и страшна: от грохота пушек и пищалей, и звона колокольного, и воплей и криков с обеих сторон, и треска оружия – словно молнии, блистало вооружение сражающихся, – а также от плача и рыдания горожан, и женщин, и детей казалось, что небо смешалось с землей, и оба они содрогаются, и не было слышно, что воины говорили друг другу, так слились вопли, и крики, и плач, и рыдания людей, и грохот пищалей, и звон колокольный в единый гул, подобный сильному грому.
– Сестра! Господи, что творится вокруг! Это ад!
– Совсем плохо, сестра Мария?
– Мне-то еще ладно, слегка меня задело. Но что кругом делается! Ядра летят, огонь всюду пылает, из-за дыма не продохнуть…
– Крепись, сестра!
– Сестра! Я весь в огне! Ядро… Оно поразило меня… Я умираю…
– Крепись, брат Георгий! Потерпи немного – скоро легче станет. Закрой глаза… Вот так… Поспи…
– Сестра! Вокруг обломки летят, все в дыму, люди обезумели и бегут, не разбирая пути. Что будет с нами всеми?
– На все воля божья, брат Андрей.
– Сестра! Турки – они везде! Кажется, вот-вот, и…
– Не бойся, брат Иоанн! Не бойся – и ничего не случится. Что может быть страшнее страхов наших?
– А в Акрополисе тихо. Только слышен гул издалека, и земля содрогается… Это конец?
– Конец – это всегда начало.
– Что делать нам, сестра?
– Что всегда. Стоять!
Во всех словах и делах моих – руководи моими мыслями и чувствами. Во всех непредвиденных случаях не дай мне забыть, что все ниспослано Тобою…
Наутро турки собрались было идти на приступ в пробитые накануне бреши – ан глядь! – уж и нет их. Стоят стены как новенькие. Всю ночь жители Города не спали, таскали глыбы каменные, раствор месили, всю ночь клали кирпичи и камни. Осерчал султан, затопал ногами, приказал Урбану снова расчехлить пушки да проучить хорошенько строптивых. Снова подала голос бомбарда, и сотни малых орудий вторили ей. Опять заполыхали пожары по всему Городу – но стоял он, не шелохнувшись, только плыл над ним тревожный колокольный набат.
Изумились турки. Опустили оружие. Но молод был султан, молод и горяч, как жеребец, которого некому объездить. Был Мехмед Фатих, что значит по-турецки Завоеватель, образован, владел он латынью и греческим, знал философию и астрономию. Но не пошло это впрок султану, ибо был он жесток, хитер, лжив и вероломен. Приказал он как-то обезглавить слугу, дабы некий живописец италийский увидал, чем отличается гримаса отрубленной головы от того, что рисовал он на картинах своих. Велел султан как-то вспороть животы сотне слуг, желая найти похитителя дыни из сада султанского. Было у султана два гарема – один из женщин, другой из мальчиков – для любовных утех, коим предавался султан при всех денно и нощно. Даже в этот поход взял он с собой для услады чресл томных широкобедрых красавиц, увешанных драгоценными каменьями, и молоденьких красивых мальчиков. Помышляя о военных подвигах, а еще более завидуя лаврам губителя турок Тамерлана, поклялся Мехмет уничтожить Византию и создать на месте ее свое царство, коему не было, нет и не будет равных. Был скрытен султан, как и все государи Востока, держал замыслы свои в тайне и усыплял бдительность ромеев ложными уверениями в дружбе да подарками дорогими. Истинные намерения его вскрылись слишком поздно.
Махнул султан нечестивой рукой своей – и пошло войско его на штурм. Поднялся черный вал вдоль стен, всколыхнулись люди, кинутые сюда злой волей с разных концов света. И сами не ведали они, что творят, только не могли остановиться и повернуть назад, ибо за это ждала их верная и мучительная смерть. Первыми шли на приступ башибузуки. Слыхал Димитрий, что набирали их повсюду, где прошлись нехристи проклятые своей тяжкой пятой. И в родных его краях сгоняли селян и пастухов гуртом в войско башибузучье, как на бойню. Вели их в бой не турки – вели свои воеводы, то ли убоявшиеся гнева османского, то ли до золота османского охочие, не разберешь их. Были башибузуки в плохих доспехах, а то и вовсе без оных, и вооружены никуда не годным оружием – куда им супротив закованных в панцири латников Константина да рыцарей Джустиниани?
Только жесток был Мехмед, но не глуп. Не уповал султан на башибузуков, были они для него как волы тягловые – коль издохнут, так невелика потеря, и кормить не надо. Шли позади башибузуков палачи султанские в черных одеждах – следили за ними, не давали бежать с поля боя, убивали сразу же, едва те поворачивали назад. Бросил султан на стены башибузуков, дабы проверить, крепко ли держат оружие защитники Города. Оказалось, что крепко. Не по зубам башибузукам. Через два часа затрубили турки отбой. Немногие вернулись с приступа. Где-нибудь в Боснии да в Болгарии зажгутся свечи поминальные, многие жены станут вдовами, а дети – сиротами. Но кому об этом расскажешь? Кто станет слушать?
Изумились турки. Опустили оружие. И замер султан, а за ним – и все его воинство черное. Вздохнули жители города полной грудью. И вышел вдоль стен городских ход крестный, а после много людей собрались в Храме. Давно не было в этих стенах столько народу. Пробивалось закатное солнце сквозь дымы пожарищ, и купол казался парящим над сиянием, что проникало через сорок окон, но багрянцем окрасилась золотая мозаика с воздевшей руки Перивлептой в тот вечер. Все они стояли с непокрытыми головами – друзья и недруги, православные и латиняне, старики и отроки, динаты и простолюдины, севастократоры и стратопедархи – и молились бок о бок. У всех были общие помыслы да дела единые. Повернулись люди к вечности, только поздно. Впрочем, вечность незлобива, и поздно лучше, чем никогда. Плакали люди, обнимали друг друга, просили прощения и прощались.
Впереди стоял император Константин в сагионе простого воина. Был невыразимо красив он сегодня. Не отяжеляли его плеч златотканые одежды, не переливался в лучах солнечных талар самоцветами и жемчугами, пурпурная мантия не стекала на мраморные плиты, не сияла адамантами стемма на челе. Кроток и прост был нынче император, и тянулись к нему сердца людские. Немало базилевсов повидала Она на своем веку. Были среди них и хорошие, и плохие. Были и вовсе никакие. Но таких еще не было. Последний император, как и первый, не забывается.
Здесь же стояла в скорби инокиня Ипомони. Златовидные некогда косы ее были седыми, а глаза – печальными, как у Богородицы с мозаик. Многих пережила она, но многих еще предстояло ей пережить. О, как понимала Она мать базилевса! Сама была такой же. Все они были Ей как дети, и всех провожала Она из этого мира со слезами на глазах. Это только кажется, что умереть – самое страшное. Самое страшное – это остаться жить. Она жила уже давно, Ей была знакома эта тяжесть.
