Наиль Измайлов - Никто не умрет
Я распахнул дверцу, уже вспомнив, что это за звук и кто ему за окном тихонько подпевает. Ну правильно. На полке надрывался, ерзая, прицепленный к ключам от машины брелок сигнализации. По стеклу машинки, нарисованной на экранчике брелока, размеренно стукал здоровенный топор. Под окном, соответственно, орала настоящая машина, которую папа так и не отогнал на стоянку.
Я выскочил на кухню — там окно было ближе, разглядел машину через стекло, распахнул форточку, высунулся в знобкий ветерок и разглядел повнимательней. Топора не было. Прочих инструментов нападения или посторонних людей тоже. Захотелось машинке поорать, она и не стала сдерживаться. Полным потрохом. Сейчас весь дом проснется и во двор выскочит. С натуральными топорами.
Я поспешно нажал среднюю из трех кнопок брелока, как папа показывал. Машина булькнула, мигнула и заткнулась. Топор с экранчика исчез. Я постоял, наслаждаясь тишиной и почти свежим воздухом, нагнанным по Волге северным ветром, озяб, прикрыл окно и пошел спать.
Выключил свет, снова зацепил макушкой горячую лампочку — ладно не обжегся и не разбил стекло костью-то, — лег, блаженно вытянулся, тут же скорчился от тянущей дрожи, рассыпанной по телу, — и сел. Сообразил: какая лампочка, откуда? Сроду у меня в комнате лампочки не было. Люстра была, вот она, как положено, забрана под самый потолок. С прыжка бы я ее достал кончиками пальцев, но не макушкой. И лампочки под плафонами, наглухо.
А вдруг это не лампочка, а кто-то под нее замаскированный мне на маковку спрыгнул? Я схватился за голову, ощупал темя, уши, шею, содрогаясь от того, что успел себе представить. Не было там никого и ничего.
Я лег, натянув одеяло до носа. Мама, папа, Дилька, возвращайтесь скорей. Пожалуйста. Свихнусь я тут без вас.
Я немножко попялился на картинки, которые рисовал по потолку далекий фонарь и голые ветки под окном. Голова и весь организм гудели от усталости, но спать я боялся. Опять приснится что-нибудь. Лучше подумаю о приятном. О море и о лете. Жара и лень который день. Одежда яркая, погода жаркая, сполохи жгучие, леса дремучие, и соловей скрипит, как коростель. Tañ atar, sayrıy tartar: «Tar-tar-tar». Tor! Tartış! Tiz bar, tatar![25]
Я не сломал руку, не стукнул головой в стенку и не свалился с кровати — чудом удержал себя и сидел теперь, хрипло отдыхиваясь и покачиваясь. Бить акцентированную двойку, вымахивая из положения лежа, тем более из состояния полного покоя, вредно для равновесия и здоровья. Связки и мышцы ныли, пальцы дрожали, в ушах кувыркалось улюлюканье, в глазах плавали подсвеченные цифры 02.45. Я с трудом встал, взял ключи и побрел на кухню.
Форточку теперь я открывать не стал — и так видел, что нет никого возле машины. Нажал среднюю кнопку, дождался всхлипывающей вспышки и побрел обратно. Брелок в руке дернулся и заголосил — и за окном ему отчаянно ответила машина.
Да чтоб тебя разорвало, дуру, подумал я злобно, нажал отбой так, что брелок хрустнул, распахнул все-таки форточку и долго пытался рассмотреть, что там творится.
Ничего там не творилось. Тени вяло ползали, но это от веток и облаков, а ветки и облака от ветра.
Может, выйти да ручками-ножками проверить? Ага, размечтались. Пацаны рассказывали, что бандюки так жертв из дома выманивают — шарахнут по машине и с битой возле подъезда ждут. Хозяин выбегает разбираться — ну и здравствуй, друг, сам виноват.
А нашу машину никто и не шарахал. Некому. Все вокруг просматривалось здорово. Разве что вредитель под машиной лежал или взмывал в небо. Туда я тоже честно пялился. Ветер уже глаза с носом на мокрое место подвинул, а я все всматривался. И только когда от пояса к шее прошла крупная дрожь, аж зубы лязгнули, я опомнился, захлопнул окно. И чуть не помер.
В окне отразилась моя темная щека и кто-то за моей спиной.
Я резко развернулся, выкрикнув что-то. Кухня была пуста, коридор тоже. Кот дрых под цветочным горшком рядом с телевизором. Да и не он в стекле отразился — там фигура была пониже и пошире меня, темная и обведенная уличным фонарем по кромке.
Я еще побродил по квартире, включая везде свет. Пусть лампы тьму выгоняют, нефиг дрыхнуть. Вернулся к дивану и сел, закутавшись в одеяло. Поспать сегодня, кажися, не судьба, так покукую — со скольки там, с трех почти до семи, нормально. Кот поглядел на меня недовольно и прикрыл морду лапой. Ничего, тебе с таким запасом черноты и при свете спится нормально. А я при включенных лампах и согреюсь быстрее, и пугаться меньше буду, и соображать начну нор мально, как днем, когда четко видно, кто откуда пришел, кто чего делает и зачем убегает, сжимаясь в четкую точку, точку, огуречик, вот и…
Бам-м!
Меня как пинком вышибло из теплого кокона и из дремы, в которую я все-таки сполз. Я слетел на пол, схватил ключи, дернулся в сторону кухни и как-то одновременно сообразил, что часы показывают 02.17 и что разбудивший меня гулкий удар не имеет отношения к нашей машине. Хотелось на это надеяться, по крайней мере.
Хотелось не хотелось, а я все равно с острым стыдом понял, что наверняка нашу машину взорвали — она и орала, потому что минировали, а я не спас, чисто из трусости. Подглядывал да накаркивал — чтоб разорвало. Накаркал.
Смотреть на пылающие обломки было еще стыднее. Папа убиваться будет, он ее так любит. Любил.
Бам-м!!
Я подпрыгнул — с наслаждением. Грохот доносился не со двора, а из подъезда. Стало быть, на сей раз меня не машина разбудила — если ее, конечно, не втащили к нам на лестничную площадку. Бумкнуло не оглушительно, но гулко и близко, словно сердитый кикбоксер пытался досрочно покинуть лифт. Пьяный, что ли, какой?
Надо было посмотреть, что с машиной, но я замер.
Пьяный перестал биться в лифт. Он пошел. Совсем не как пьяный.
Шаги были не слишком громкими, но какими-то дико тяжелыми — кажется, я их даже пятками чувствовал, хотя чувак, судя по звуку, топал парой этажей ниже. По лестнице топал, к нам. Каждый шаг был громче и отдавался сильней и шире — в голени, в колени, в копчик, ребра и виски, накатывался, как гигантский каменный шар с выступами, грозно и беспощадно, и теперь бил в голову — дынн! дынн!! — тринадцать!!! четырнадцать!!! — почему соседи не просыпаются, вышел бы дядя Рома да вломил этому Халку недоделанному — восемнадцать!!! Сейчас лестница кончится и он в нашу дверь упрется, и что делать? — и когда она кончится, ну невозможно же, сколько там ступенек вообще?!
Двенадцать, вспомнил я, и упала тишина. Я чуть не сел от неожиданности — так, оказывается, пыжился и напрягался все это время. Да что ж это такое творится-то, елки зеленые, по лесу меня гоняли, в поле терзали, в болоте топили, теперь еще дома кошмарить будут? Да я вам!
