Татьяна Форш - Цыганское проклятье
В ее сне они всегда танцевали вальс.
Марья смотрела в медовые глаза и тонула в них, как в тягучей патоке. Просыпаться после этих снов не хотелось, и она с нетерпением ждала ночи, чтобы снова увидеться с НИМ.
О своих снах она рассказывала только Аннушке, что была ее подругой с самого раннего детства. С ней можно было говорить обо всем, особенно о том, чего никогда не скажешь папеньке. Конечно, она очень любила отца, но в шестнадцать лет некоторыми секретами можно делиться исключительно с подругами.
Аннушка не одобряла наивной влюбленности Марьи в героя снов, но выслушивала всегда внимательно, важно кивала, а после звонко хохотала.
– Марьюшка, наукой доказано, что сны – всего лишь игра нашего воображения и не имеют с реальностью ничего общего, – говорила она. – Как только встретишь своего единственного, сразу перестанет сниться этот кареглазый.
– Он не кареглазый, – возражала Марья и смеялась вместе с подругой, – у него совершенно особенный цвет глаз. Будто густой гречишный мед, растворенный в янтаре.
– Тебе стихи писать надо, – улыбалась Аннушка.
Старая дама достала из сумочки носовой платок и приложила к абсолютно сухим глазам. Марья знала, что это лишь уловка, чтобы заставить чувствовать внучку виноватой, но ничего не могла с собой поделать. Бабушка всегда добивалась цели.
– Не плачьте, бабушка. Я буду счастлива надеть это платье на бал. – Дарья обняла бабушку за плечи и улыбнулась.
– Вот и славно, детка, – та даже не обратила внимания на «бабушку», – я люблю тебя и желаю только добра. На балу я наконец-то смогу представить тебя своим друзьям. Сколько можно сидеть в заточении у твоего солдафона-отца? Это просто недопустимо для юной особы.
Марья знала, что Евдокия Петровна всегда недолюбливала папеньку, но старалась скрывать это. А после смерти матушки и вовсе пообещала не переступать порога дома Русаловых.
Воспоминания вдруг накрыли девушку удушливой волной. Она старалась забыть тот страшный день, но не могла. Любимая маменька и сейчас стояла перед внутренним взором, как живая. Марья долго думала, что произошло тогда…
Мать вошла в воду, словно ее кто-то позвал, и Марья увидела ее испуганные глаза. А после она упала в озеро. Марья хотела бежать к ней на помощь, но замерла как вкопанная. Словно что-то не пускало. Страшный крик отца: «Не трожь!» до сих пор стоит в ушах. От чего или от кого он тогда пытался ее спасти? Ответов не было.
– Что с тобой, Мария? Ты побледнела. – В глазах бабушки читалась искренняя забота, что ей было не свойственно. Евдокия Петровна была ярой противницей проявления чувств и хотела так же воспитать внучку, только Марья не желала становиться похожей на снежную королеву.
– Все в порядке, просто корсет немного жмет.
– Ты привыкнешь. – Лицо старой дамы снова стало похоже на маску. – Бал через три дня, а нам еще многое нужно успеть. Кстати, у меня будет для тебя сюрприз, но об этом позже.
Марья не понимала своего состояния, но нервозность нарастала с каждым днем. И чем ближе бал, тем сильнее она нервничала.
Ее готовили к этому с раннего детства. Бесконечные уроки танцев, этикета. А может быть, дело в том, что бабушка с дедушкой устраивают бал в ее честь?
Марья не любила излишнего внимания к своей персоне и всегда старалась находиться в стороне от шумных компаний. Свободное время проводила в саду или встречалась с единственной подругой Аннушкой. Видимо, сказалось многолетнее нахождение в усадьбе отца. После смерти Софьи Сергеевны в доме больше не собирались гости, даже на партию преферанса, который безумно любил Силантий Матвеевич.
И вот теперь придется выслушивать поздравления, комплименты. Но страшнее то, что нужно будет делать вид, что ей это нравится.
Скорее бы все закончилось.
Бал проходил в имении Соломатиных. Хозяева лично встречали гостей в торжественном зале. Каждому вновь прибывшему выдавалась карнавальная маска.
При входе лакей объявлял титул гостя и его имя. Для балов это было атавизмом, но Евдокия Петровна все решила по-своему.
Постепенно зал заполнялся людьми.
Дамы в дорогих платьях, непременно с открытыми плечами. Кавалеры в черных фраках.
Оркестр играл легкую, ненавязчивую музыку. Официанты разносили шампанское в высоких бокалах.
Марья прибыла с опозданием, вместе с отцом. На ней было белоснежное платье, волосы собраны в высокую прическу, украшенную живыми цветами жасмина – символ чистоты и невинности. На груди пламенели рубины, подарок Русалова. В левой руке веер, а в правой маленький букет из полевых цветов.
Пока Марья под руку с Русаловым спускались по парадной лестнице, все взгляды были обращены лишь на нее. Высокая, статная фигура, тонкая талия и поистине королевская стать.
– Ты моя принцесса, – шепнул ей на ухо генерал. – Сегодня твой вечер.
– Спасибо, папенька. Я, оказывается, страшная трусиха. Еще час назад хотела сбежать.
Русалов, стараясь успокоить, накрыл ладошку дочери своей рукой и улыбнулся.
– Генерал Силантий Русалов с дочерью Марией. – Голос лакея пролетел эхом по залу, прозвенел в хрустале люстр и растаял где-то под потолком.
Марья едва заметно поежилась. Лестница вдруг показалась ей бесконечной. Захотелось сбежать вниз и смешаться с толпой. Где-то далеко внизу ее ждала Евдокия Петровна. Мария шла к ней, как на свет маяка. Эту женщину никак нельзя было назвать бабушкой. Несмотря на преклонный возраст, она смогла сохранить прекрасную фигуру, и со спины ее невозможно было бы отличить от молодой женщины. Корсет выгодно подчеркивал осиную талию, по изящным бедрам струился шелк цвета шампанского. Из украшений – лишь кулон на длинной шее.
Марья облегченно выдохнула, когда лестница осталась позади, и сделала легкий реверанс.
– С днем рождения, дорогая. – Соломатина лишь коротко кивнула внучке.
– Благодарю за этот вечер, Евдокия Петровна.
– Он только начинается, и я обещаю, что ты запомнишь его надолго. А вот и мой сюрприз.
Лакей негромко стукнул тростью об пол и объявил:
