Сьюзан Хаббард - Исчезнувшая
— Слишком банально, — говорила она.
Время от времени Бернадетта уставала от постоянной активности, захлопывала дверь и запирала на ключ. Затем вынимала из стола колоду карт Таро и предлагала позаплетать мне волосы.
Раскладывая карты, Бернадетта всегда представляла меня Рыцарем Чаш, потому что, по ее словам, я в профиль походила на него. Когда она в последний раз раскидывала для меня карты, Рыцарь оказался покрыт десяткой Мечей, что она интерпретировала как несчастье, боль, возможно, смерть любимого человека. В непосредственной близости лежала четверка Мечей, что, по ее словам, означало одиночество, выздоровление или изгнание.
— Это не карта смерти, хотя выглядит она именно так, — пояснила она.
На карте был изображен лежащий на саркофаге рыцарь с молитвенно сложенными ладонями.
— Здорово, — проворчала я.
Меня подмывало полностью отмахнуться от ее толкований, но я не стала. Я припомнила, как папа рассказывал о юнгианской концепции синхронности — в противовес причинности. Синхронность обнаруживает закономерности и смыслы в кажущихся совпадениях, и в случае с Таро можно утверждать, что психическое и умственное состояние субъекта отражается в выборе карт и их интерпретации.
Боялась ли я несчастий, одиночества, болезни, изгнания? Разумеется. Это повседневные страхи большинства вампиров и многих людей.
Что до причесывания, то легкие прикосновения ее рук к моим волосам напоминали мне о матери, и я старалась вежливо отказываться. (Я звонила мае дважды, и оба раза разговор выходил натянутый, только напоминая нам, как сильно мы друг по другу скучаем. Я решила лучше не звонить.)
Иногда по вечерам Бернадетта читала вслух свои стихи, где обычно говорилось о смерти. Ее вилланель[10] про то, как она видела своего отца в гробу, выбила меня из колеи, особенно потому, что я знала, что он жив и явно здоров.
Она читала вслух новый сонет. Начинался он словами:
Розы, черные, как оникс,
На гробу моем лежат.
Слезы, что роса уронит,
Юность мне не возвратят.
В этот момент у меня зазвонил мобильник. Я вылетела за дверь и говорила уже в коридоре.
— Привет, Ари, — раздался голос Осени. — Не хочешь сходить в торговый центр?
— Привет. Я уже не живу в Сассе.
Я рассказала ей, что поступила в колледж, а она сказала, что и не догадывалась, что мне уже пора. О Хиллхаусе она никогда не слышала.
— Это маленький колледж в Джорджии, — сказала я. — Здесь красиво.
— Может, я к тебе приеду, — сказала она. — Мне вернули права, и, похоже, я получу Джессову машину.
— Он ее отдает?
— Он в десантники намылился, — сообщила она. — А ты не знала?
— Я там больше не живу, — повторила я.
— Я думала, он тебе звонил. — В голосе Осени послышалось смущение. — Я давала ему твой телефон.
— А почему он поступает в десант? — Я не могла представить Джесса в форме.
— Ну, подраться он всегда любил. К тому же ему самое время убраться из города.
Она сказала, что полиция и ФБР оставили его в покое, но Мистина мама завела привычку таскаться за ним повсюду и задавать вопросы. Что-что, а это я легко могла себе представить.
— О Мисти новости есть?
— Глухо. Как сквозь землю провалилась. — Осень закашлялась, и я подумала, не продолжает ли она курить. — У тебя найдется для меня койка, если я приеду?
Я заколебалась с ответом. Хиллхаус был для меня все еще внове, и я не знала, понравится ли здесь Осени… нет, если честно, я сомневалась, впишется ли она сюда. Затем мне стало совестно. С пропажей Мисти я осталась для Осени самым близким к понятию «друг» существом.
— Лучше прихвати спальник, — сказала я. — Так поступает большинство гостей.
ГЛАВА 11
Вечером накануне нашего полевого выезда на болото Окифиноки Уолкер давал представление.
Как и большинство мероприятий в Хиллхаусе, выступление проходило в старом здании театра возле спортивного зала. В театре пахло можжевельником и древесным дымом, и от этих ароматов жесткие металлические стулья казались вполне терпимыми. Мы с Бернадеттой сидели во втором ряду. Мы пришли пораньше, но первый ряд оказался уже весь занят.
Сидевший передо мной парень обернулся — это оказался Ричард, президент клуба соцэкологии. (Помимо время от времени циркулировавших по кампусу памфлетов, где осуждалась либеральная политика, клуб соцэкологии особой активности не проявлял.) На американской политике он тоже сидел передо мной. Я привыкла к виду его затылка: короткие светлые волосы у него лежали плотными завитками и грозили взорваться, если позволить им отрасти чуть длиннее.
— Эй, Бернадетта, — обратился он к моей соседке, — почему вампиров не приглашают на вечеринки?
Сердце у меня подпрыгнуло. Он что, узнал про меня?
— Заткнись, Ричард, — презрительно фыркнула Бернадетта.
— Ты должна знать. Потому что от них горло болит! — Тон у него был ликующий, и только тут я сообразила, что он отпустил в адрес Бернадетты шутку. При ее крашенных в черный цвет волосах и бледной коже, она куда больше походила на стереотипного вампира, чем я.
— А какой у вампиров… пардон, у тебя любимый способ передвижения?
— Заткнись, Ричард!
— Кровеносный сосуд!
Мыс Бернадеттой даже не улыбнулись, но девушка рядом с Ричардом хихикала не переставая.
— Где вампиры держат свои сбережения? В банках крови!
— Заткнись, Ричард!
Я была счастлива, когда на сцену вышел мой одногруппник по литературному курсу и начал бить в большой африканский барабан. Ричард отвернулся, довольный тем, что ему удалось нас достать. Он жаждал внимания и добивался его любыми средствами. Бернадетта, указав мне на него глазами, презрительно покачала головой.
На сцену под барабанный бой вышел Уолкер. В джинсах и фланелевой рубашке — ни плаща, ни расшитого блестками костюма. Его волосы и кожа сияли в свете рампы.
— Добро пожаловать, — произнес он, — в страну уклончивых искусств.
Первые фокусы с куриными яйцами впечатлили меня больше, чем некоторые из последующих, более сложных, поскольку их магия была в некотором смысле настоящей. На столе посередине сцены зажгли бунзеновскую горелку, и Уолкер при помощи щипцов водил яйцом по пламени, пока оно не почернело. Затем он опустил яйцо в миску с водой, и оно вдруг сделалось переливчатым, почти серебряным.
Я понимала, что изменение цвета обусловлено какой-то химической реакцией. Но волшебным этот фокус делала история, которую Уолкер рассказывал в процессе.
