Сьюзан Хаббард - Исчезнувшая
— Совсем?
— Некоторые совсем. Это место их деморализует. Некоторые люди не в состоянии управиться со свободой. — Она взяла жакет и протанцевала к стенному шкафу. — Наряды у тебя классные, но уж слишком новые на вид. Ну, это мы быстро поправим.
Я расставляла книги на полке возле моего письменного стола. У Бернадетты на книжной полке валялись перья, камушки, кусочки стекла и россыпь катушек всех цветов.
Она терла пилкой для ногтей колени моих новых вельветовых джинсов. Когда я спросила зачем, она объяснила, что подвергает джинсы «стрессу», чтобы они выглядели «обитаемыми».
— А чего ты решила поступать зимой, вместо того чтобы подождать до осени?
Мы с мае обсуждали, как справляться с такими вопросами.
— У нас в городе пропала девочка. Родители решили, что мне самое время уехать.
(Позже, когда я рассказала ей, что, когда я еще жила на севере, мою лучшую подругу убили, Бернадетта долго ходила под впечатлением. «У тебя такая драматичная жизнь», — сказала она.)
Сейчас же она произнесла:
— У тебя мама красивая.
Вернувшись к чемодану, она извлекла мой брючный костюм из метаматериала. Мае возражала и позволила мне его взять, только когда я привела сильный аргумент, что мне может понадобиться сделаться невидимой в новом окружении.
— В таком можно на работу устраиваться.
— Это для особых случаев. — Я следила, как она несет его к шкафу и вешает, — мне не хотелось, чтоб и этот костюм «подвергли стрессу».
— А чем твой папа занимается? — спросила она.
— Он ученый. — Я сложила носки и белье в ящик комода. — Он редко бывает дома. Как бы приезжает и уезжает.
— Знакомо. Мои развелись три года назад.
Я взяла большой сверток из коробки, приехавшей со склада в Саратога-Спрингс, срезала бумагу и пузырчатую упаковку и извлекла мою любимую лампу. Фарфоровый абажур казался гладким, но если включить ее в сеть и повернуть выключатель, на панелях абажура возникали ярко раскрашенные птицы.
— О-о-о, — выдохнула Бернадетта.
— Мне ее мама купила. Она стояла у моей кровати с младенчества, — сказала я, аккуратно ставя лампу на столик рядом с койкой. — Если я просыпалась ночью, я включала ее и разговаривала с птицами. У них есть имена.
— Какие? — Бернадетта подошла и провела пальцами по абажуру.
— Не скажу. — Я не хотела, чтобы она смеялась надо мной. Имена были из волшебных сказок: голубь был Золушкой, а кардинал — Краснозорькой.
— По крайней мере, ты доверяешь мне настолько, что сказала, что дала им имена. — В ее голосе слышалась тоска. Видимо, немногие доверяли ей настолько.
Когда мы вечером пошли на ужин, Бернадетта встала во главе столика в кафетерии и так громко произнесла: «Объявление!» — что весь зал затих.
— У нас новенькая! — крикнула она. — Встань, — шепнула она мне.
В подвальном кафе, где пахло капустой и жареными овощами, сидело около сотни студентов. Я не хотела вставать.
Я встала.
— Это Ари Монтеро, — провозгласила Бернадетта. — Моя новая соседка из Флориды.
Кое-кто захлопал, другие принялись отпускать комментарии, слившиеся в неразборчивый гул. Двое или трое засвистели и завыли, что я восприняла как комплимент.
— Как долго продержится эта, Берни? — бросил юноша с короткими светлыми волосами.
— Заткнись, Ричард. — Бернадетта уселась рядом со мной. — Он президент клуба соцэкологии, — сказала она. — Членов там полторы штуки: он и его девушка.
Я не стала уточнять, кто из них половина.
Наутро я приняла участие в кратком семинаре по ориентации. Вновь поступивших было всего трое, и наш «посредник», молодой человек по имени Джек, сказал:
— Будь это осенний семестр, я бы велел вам посмотреть налево и направо и спросить себя, которые двое из вас не будут здесь через четыре года. Но поскольку вас всего трое, это было бы жестоко.
Один из новичков спросил:
— Что, уровень отсева так высок?
Ответа Джека я не услышала. Я смотрела на своих товарищей-новеньких и гадала, которые двое из нас исчезнут.
Джек прошелся по нашим учебным и рабочим расписаниям. Я уже решила записаться на курсы по литературе, философии и физике, а накануне вечером Бернадетта уговорила меня записаться на американскую политику, куда ходила сама.
— Преподша по американской политике, может, и зануда, но у нас будут выходы в поле, — говорила она. — Тебе надо еще записаться на инвайроменталистику — они ходят в ночной поход на болото Окифиноки.
— Может, в следующем семестре, — пообещала я.
Джек назначил меня в команду по переработке отходов.
— В конюшнях все забито, — объяснил он. — Лошадей любят все, а мусор никто.
Я просмотрела список студентов, назначенных в команду по переработке отходов, задержавшись на имени Уолкера Пирсона. Я подумала о мальчике, который выпрыгивал из кучи листьев. Сколько ребят по имени Уолкер Пирсон может учиться в Хиллхаусе?
— Ничего не имею против мусора, — сказала я.
Первая неделя в Хиллхаусе пролетела так быстро, что у меня не оставалось времени скучать по дому. Занятия по литературе и философии полюбились мне с первого дня, потому что преподаватели были умные и явно любили учить. Преподавательница по американской политике казалась умной, но говорила осторожно, а ее затравленный взгляд наводил меня на мысли о проблемах в личной жизни. Преподаватель физики, напротив, держался крайне уверенно, но я скоро обнаружила, что он вовсе не так умен, как полагает сам.
На втором же занятии я совершила ошибку, задав профессору Эвансу (в Хиллхаусе преподавателей с докторскими степенями не называли «доктор», кафедральные и администрация считали эту академическую традицию снобистской) вопрос после лекции. По взглядам других студентов и мимике самого профессора я поняла, что задавать вопросы на этом курсе не принято.
Профессор Эванс пустился в длинные рассуждения о бозоне Хиггса, частице, про которую папа мне все объяснил в ясных и изящных подробностях.
— Все частицы обретают массу через взаимодействие со всепроникающим полем, называемым полем Хиггса, проводимым бозоном Хиггса, — говорил папа. — Существование бозона Хиггса было предсказано, но до сих пор не зафиксировано. Его существование необходимо для шестнадцати частиц, из которых состоит вся материя, иными словами, наблюдение известного предполагает присутствие неизвестного. — «Снова присутствие и отсутствие», — подумала я тогда.
Мой отец обладал обширными познаниями в области теоретической физики частиц и был способен обсуждать этот предмет на великолепном английском языке — две добродетели, не присущие профессору Эвансу. Продолжая бубнить, он начал делать фактические и синтаксические ошибки, путать названия ускорителей и имена ученых. В этот момент я настроилась на его мысли и была потрясена их горечью. Он думал, что я специально задала вопрос, дабы смутить его, выставить напоказ его невежество. И он все говорил и говорил, делая новые и новые ошибки.
