Стефан Грабинский - Избранные произведения в 2 томах. Том 1. Саламандра
— А потом ваши мысли передались мне, — заключил я.
— Do you know something about painter-medium Luigi Bellotti? — вдруг явственно донесся до нас обрывок разговора за соседним столиком.
Там сидели двое мужчин: один в клетчатом костюме, с моноклем, тщательно выбритое лицо выдавало типичного англичанина, что же касается второго, то восстановить его генеалогическую линию было затруднительно.
— Вот вам еще одна игра случая, — заметила донья Инес. — Эта фраза из диалога наших соседей как бы продолжает затронутую нами тему, а кроме того, она кое-что мне напомнила.
— Какое отношение имеет художник Беллотти к предмету нашей беседы?
— Как, вы не слышали о нем?
— Увы.
— Это феноменальный медиум, входя в транс, он рисует с завязанными глазами картины, поразительно напоминающие манеру старых итальянских мастеров. Я читала о нем недавно любопытную статью в «La Tribuna».
— Пока не вижу никакой связи.
— Сейчас увидите. Так вот, этот Беллотти якобы общается с потусторонним миром и время от времени слышит голоса умерших.
Я взглянул на нее с иронией.
— И вы верите в сказки о «духах»?
— Ну, назовем это перевоплощением его подсознательного «я», если вас так больше устраивает. Во всяком случае, прочтя статью в «La Tribuna», я решила повидаться с господином Беллотти. Надеюсь, с помощью своих «голосов» он откроет мне что-нибудь из моего будущего.
— Ах вот как, понимаю — стало быть, это тоже из разряда ворожбы.
— Разговор этих двух господ напомнил мне о моем намерении — я осуществлю его в ближайшие же дни. Вы пойдете со мной, не так ли?
— Как это пойду? Разве Беллотти живет здесь поблизости?
— Он постоянно живет в Венеции, возле calle della Rosa. Итак, согласны составить мне компанию?
— С превеликим удовольствием. С некоторых пор я заметил, что ступил на тропу необычных событий.
— Так бывает в жизни: вдруг после череды дней серых, рутинных наступает полоса удивительных происшествий. Мне, к примеру, внутренний голос подсказывает, что я живу в преддверии чего-то решающего в моей судьбе. Кто знает, возможно, знакомство с вами, signor Polaсco, первое звено в этой цепи.
— Не смею надеяться, — улыбнулся я. — Слишком большая честь для меня.
— Какая скромность! Я в нее ни капли не верю. Просто в вас говорит прирожденное мужское плутовство.
На меня полыхнул обезоруживающий взгляд бриллиантовых ее очей.
Вот так, в беседе, скоротали мы вечер, даже не заметив, как стрелки висевших на стене часов подкрались к десяти.
— Por Dios! — воскликнула она, внезапно спохватившись. — Пора возвращаться домой.
И мы покинули кафе; миновали riva, потом мол, оставили позади толпу, теснившуюся на piazzetta, и выложенное мрамором каре перед собором Св. Марка, а затем, пройдя под аркой Torre dell’Orologio, свернули на Merceria.
Несмотря на поздний час, город жил полнокровной жизнью. Казалось даже, что пульс его бьется сейчас сильнее, чем днем, под палящими лучами солнца. Из приоткрытых магазинов, кафе и ресторанов вырывались снопы света, таинственно преломляясь в черных водах каналов и канальцев. Продавцы и покупатели, жильцы и консьержи, выбравшись из душных, пропитанных зноем домов, расположились у ворот и подъездов, служивших пунктами наблюдения за ночной толчеей и иллюминацией, а заодно и кузницей провинциальных сплетен. Ибо Венеция — прекрасная, боготворимая всем культурным миром Венеция с ее музеями, дворцами и галереями — остается при всем при том провинцией. И в этом, пожалуй, неповторимость ее очарования. Именно в таком согласном слиянии высокой многовековой культуры с простотой и безыскусностью небольшого городка. Потому-то чужестранец чувствует себя в Венеции лучше, чем, например, во Флоренции или в Риме, где его иной раз подавляет царящая вокруг монументальность и «сановитость». Лично мне эта жемчужина Адриатики полюбилась как раз за ее desinvolture. При всей своей несравненной красоте Венеция позволяла мне оставаться самим собой, не принуждала к искусственному, обременительному настрою торжественности.
Обмениваясь нашими мыслями и впечатлениями, навеянными городом лагун, мы миновали линию Ponte Rialto, театр Malibra,n, Scuola dell’Angelo Custode и вышли на всегда многолюдную calle Vittorio Emanuele.
— Все-таки хорошо, что здесь нет места автомобилям, этому бичу двадцатого века, — заметила Инес. — Этот чудесный город за два месяца исцеляет на весь год мои издерганные нервы.
Через calle di Traghetto мы углубились в район узких параллельных улочек, выходивших к Canal Grande. Здесь было намного тише: ночное движение, сосредоточенное в артериях улиц Vittorio Emanuele и Lista di Spagna, отдавалось в этих прибрежных капиллярах лишь глухими отзвуками. Изредка скользнет меж домов сотканный из сумерек силуэт прохожего да прошмыгнет под ногами драный одичалый кот.
В конце одного из таких проулков, на так называемой calle dei Preti, или Священнической улочке, играла у стены дома стайка детей. Горевший под аркой фонарь отбрасывал на них конус худосочного света, толикой слабосильных бликов освещая и соседний особняк. Вдруг среди ребятишек поднялся переполох: замер на губах напев считалки, руки, сомкнутые в хороводе, разжались, и щуплые жалкие фигурки сбились у стены.
— Donna Rotonda passa! Donna Rotonda! — услышали мы пугливый шепоток.
На прямоугольник небольшой площади, разделявшей две улочки, упала длинная фантасмагорическая тень женщины. Высокого роста, с негнущейся, как у статуи, фигурой, вышла она из ближнего проулка. Шляпа а. la Lindbergh — почти до бровей, с наушниками, прикрывающими щеки, и с застежкой под горлом — так плотно укутывала ее голову, что напоминала шлем со слегка приоткрытым забралом, из небольшого прямоугольного выреза виднелся лишь фрагмент белоснежного, как бы морозом скованного лица с узкими поджатыми губами — лицо это, суровое и неподвижное, как мумия или трагическая маска, не оживлялось даже взглядом, ибо глаза заслонял низко надвинутый на лоб козырек. И если бы не уверенность и твердость поступи, можно было бы предположить, что донна Ротонда слепая.
Необычность внешнего вида усугублял еще и наряд — несовременный, старомодный: облегающая жакетка с буфами блекло-песочного цвета и такое же платье на кринолине. Подол этого платья, запыленного и безжалостно траченного временем, длиннющего и широкого, как абажур, — видимо, ему-то Ротонда и обязана была своим прозвищем, — волочился за нею по земле с тихим, каким-то странным шелестом.
Прямая и холодная, как могильная стела, прошествовала она ровным, размеренным шагом, двумя руками поддерживая на правом плече высокий сосуд, напоминающий греческую амфору.
— Это сумасшедшая, — пояснила Инес, когда Ротонда исчезла за углом собора. — Живет где-то поблизости. Время от времени я ее встречаю. Не очень-то приятное соседство.
