Питер Хэйнинг - Комната с призраком
— Учитель, быть может, в садах Провидения для нас созрел не такой уж пагубный плод. Гарднер одно время был последователем великого Аальзея и более увлекался языческими учениями, нежели богословием. Из теста, замешенного на суеверии, должен получиться добрый пирог; Гарднер до сих пор грезит каббалой иудеев и корпит над древними фолиантами, которые привозят ему из Падуи и Антверпена. Зловещие предсказания, выпавшие на завтрашний день, приведут его в ужас и, может быть, заставят его изменить решение.
— Как ты молод, мой мальчик, если не знаешь, что жестокость — родное дитя суеверий. Остерегайся предрассудков и не прельщайся лживыми учениями. Не все то золото, что блестит. Остерегайся неверия — последствия его гибельны. Ты знаешь, я сплю совсем немного, как и положено в мои лета, но в последнее время к столь милым снам о моей родине стало примешиваться таинственное видение. Боюсь, что не со святыми помыслами является оно ко мне, прекрасное ликом и голосом, полным сладостной музыки. Дьявольское искушение таится в его обещаниях! В муках провожу я ночи, и только сознание собственной бренности оберегает меня.
Лицо ученика прояснилось, губы его тронула улыбка надежды. Он опустил глаза и тихо спросил:
— Но что обещало вам светлое видение, учитель?
— Безопасность и освобождение, если я доверюсь и покорюсь ему.
Собеседники задумались, и прошло немало времени, прежде чем молодой человек решился заговорить вновь:
— Вы помните, учитель, тот дикий лавр, что растет неподалеку от замка моего отца? Астролог из Пизы предсказал мне, что моя жизнь таинственным образом связана с этим деревом и что не засохнет оно, пока не наступит день моей смерти. В детстве я любил играть в его тени, и часто, когда засыпал, утомленный ярким солнцем и журчанием целебного источника, мне снился один и тот же сон: будто от лавра исходит неведомая божественная мелодия, словно незримый дух осторожно перебирает листья его и они, завороженные, звучат под его перстами. В нежной гармонии мне виделась прекрасная дева, окруженная сияющим ореолом. Учитель, что если легенды Греции и Сирии говорят нам правду и каждому из нас небесным предопределением назначен добрый дух-покровитель? И может же быть так, что наши стражи избрали себе лик прекрасной девы?
— Сын мой, — отвечал Бредфорд, — твои мечты подобны каплям утренней росы, что сверкает на розовых бутонах жизни; взойдет светило истины и рассудка, и они исчезнут. Нам, христианам, не потребен другой покровитель, кроме Бога, и тот, кто не забывает о Боге, не нуждается более ни в каких духах. В юности твое красноречие спасло немало простых людей; твои мысли, как сверкающие нити, сплетались в неопровержимые доказательства, подобные прочной, искусной ткани были твои оправдательные речи; но теперь — берегись! Не дай опутать себя злокозненному видению! Приносящие вред деревья я предаю огню; но не в твоих силах освободить меня, даже если бы тебе пришлось пожертвовать прекрасным телом лаврового амулета.
— Завтра я посрамлю астролога, — сказал ученик. — Фрейлина королевы посвящена во все секреты своей госпожи и может повлиять на нее. Если ее подкупить, она призовет Марию Стюарт к милосердию. У нас есть надежда на благоприятный исход суда. До скорой встречи! Не предавайтесь сомнениям, может быть, светлое видение, которое является вам во сне, откроет завтра двери этой темницы. — С этими словами молодой человек оставил Джона Бредфорда.
Стефан Гарднер, епископ Винчестерский и светлейший канцлер ее величества королевы Марии Стюарт, в ночь на 30 июня сидел в полном одиночестве в своем кабинете. Он был назначен председательствовать в суде над Джоном Бредфордом. И хотя на совещаниях высших церковников он настаивал на осуждении Бредфорда, ему была неприятна угодливая жестокость многих его коллег, а также явная трусость тех, кого некогда облагодетельствовал опальный Бредфорд.
— Вы поздно пришли, — сказал Гарднер, когда к нему вошел секретарь. — Звезды гаснут, и их голоса становятся неразличимы.
— Все это время я следил за движением планет, — ответил секретарь, — но мне надобны познания вашего преосвященства.
— Странно, — проговорил прелат, задумчиво склоняясь над томом Роджера Бэкона, — люди всех народов и всевозможных религий во все века тянутся к бесполезным, а зачастую даже вредным для них знаниям. Но еще более странно, что и светская история, и история церкви все еще не покарали нас за все напрасно дарованные когда-либо Богом познания. Что за пергамент у тебя в руках?
— Это мои расчеты, ваше преосвященство. В свое время я изучал арабские книги и вот теперь попытался в своих вычислениях использовать некие догадки халдейских астрологов; хотя я полагаю, что для изменения движения небесных светил более действенны магические знаки алхимиков. Ведь они, помимо прочего, использовали знаки Зороастра и Пифагора и еще великого Аполлона.
— Игнатий Лойола и Анастасий Кирх тоже не пренебрегали ими, — прервал его епископ. — Но каковы плоды твоих вычислений?
— Ничего нельзя предсказать наверное, — смиренно отвечал секретарь. — Ясно лишь то, что первый день июля — день дьявольского предзнаменования, а последний день имеет сомнительное влияние. Мое предсказание таково: если кого-то лишат жизни в этот день, митра епископа падет в пепел.
— Да! Еретики поймут предсказание именно так, если Бредфорд умрет. Они любят повторять, что он самый достойный из нас. Но ты сказал не все.
— Ваше преосвященство, дальнейшее я вижу тускло. Сквозь дымку различаю знак падающей звезды и пламя, гаснущее в потоках крови. Символы указывают на скорые похороны.
Несколько минут Гарднер молчал, опустив голову.
— Ты знаешь, Равенстоун, что когда-то и я, как иезуит Лойола, предавался греховной жизни, и я немало убил на войне врагов, пока Господь не обрек меня на служение ему. Ты знаешь, что Лойола тоже размышлял о египетских таинствах… Хотя об этом известно многим. Платона и Сократа всегда окружали демоны. Не одного ли из них я видел прошедшей ночью? Мне показалось, что возле меня в часовне стояла фрейлина нашей королевы, прекрасная, неземная. Она указала мне, как выйти из тумана, застилавшего глаза, и я ступил к зеленому дереву, растущему рядом с источником; в небе над деревом сверкала звезда; но вскоре она скатилась в его густую крону; потом я увидел собор в Винчестере и статую с моим лицом над могильным склепом; я пытался прочесть надпись на плите склепа; она была затерта или сбита, осталась только дата: «…первое июля». Не странно ли, Равенстоун, такое совпадение: одна и та же дата и в твоих вычислениях, и в моем сне? Когда-то давно меня предупреждала одна ведьма, что епископ Винчестерский прочтет проповедь на похоронах королевы Марии.
