Андрей Дашков - Оазис Джудекка
За первым же поворотом Лоуна ожидал сюрприз. Навстречу ему крадучись шел мужчина в нелепой полувоенной одежде, вооруженный как минимум пистолетом и ножом. Человек двигался совершенно бесшумно. Лоун отпрянул за угол, однако незнакомец обладал куда более быстрой реакцией. Через мгновение он уже не был и незнакомцем – Лоун разглядел и узнал его лицо, заросшее многодневной щетиной и отмеченное нездоровой бледностью. Прежде чем от этого лица осталась половина, Лоуну показалось, что человек потянул носом воздух, словно принюхиваясь к чему-то. Потом произошло нечто странное. Белое пятно было пересечено плоскостью стены – так луна прячется за башню. Еще через мгновение оно исчезло целиком.
Лоун ухмыльнулся. Дез оказалась права. Чертовски забавное место! Может быть, она не ожидала такого оборота событий, но в этом и состояла особая прелесть. Лоун был уверен, что скучать не придется.
Итак, он видел, как его двойник прошел сквозь стену. Точнее, сквозь холст. Громоздкая рама со свинцовым отливом почти достигала пола. Внутри этой рамы (магической двери? турникета?) был портрет человека, изображенного в полный рост и в натуральную величину.
Не испытывая ни малейшего опасения, Лоун приблизился к портрету, пригляделся повнимательнее и даже дошел до такой вульгарности, что потрогал пальцами растрескавшийся лак. На уровне ощущений реальность осталась непоколебимой.
Мужчина на портрете был предком сестричек, погибшим еще в Третью мировую. Он чем-то смахивал на Лоуна, как, впрочем, и на бледного призрака, таскавшегося по замку с пистолетом. По правде говоря, призрак обладал куда большим сходством с прежним хозяином (или пациентом) этого чудесного сумасшедшего дома. Насколько Лоун мог судить, их лица были почти идентичны. Фигуры тоже, если мысленно отбросить одежду и оружие.
На физиономии у предка просматривались явные признаки вырождения. Художник наверняка польстил оригиналу, тщательно выписав третий глаз и наделив его пронизывающим взглядом. Зато два других были подернуты мутной пеленой идиотизма. Лоун безошибочно подмечал такие нюансы.
Вернуться на прежнее место ему не удалось.
* * *…Через пару часов Лоун понял, что безнадежно заблудился.
40
Триста шагов спустя…
Справа появился иконостас с говорящими головами. Иконы мерцали, разливая вокруг голубоватое сияние. В глубине находился алтарь с громадным экраном. Нечто подобное было устроено и в известной мне части Монсальвата. Однажды я слышал болтовню одного хулителя, который утверждал, что говорящие головы являются зримым доказательством многоликости ЕБа и свидетельством Его воплощений. Если это действительно так, то тем более не стоило прислушиваться к их утомительной трескотне. ЕБ всегда обращался ко мне напрямую, и я тоже не нуждался в иконах, когда спрашивал Его о чем-либо. А уж когда проклинал…
Однако ввиду изменившихся обстоятельств я задержался возле иконостаса. Головы говорили о непонятных вещах: каких-то нездешних «войнах», «президентах», «потерях среди мирного населения», «упадке морали», «противостоянии религиозных фанатиков» и разрушении «храмов». Я знал только один Храм. И, признаться, уже порядком соскучился по воскресным проповедям Его Бестелесности. А единственной известной мне религией было выживание.
Я, по наивности, искал самую большую «говорящую голову», которая могла бы вместить всеведущего ЕБа. Меня опередили. Я услышал мягкие шаги. Сирена шла к алтарю и несла на руках нашего ребенка. Счастливчик двигался следом за нею, как тень. Старуха отстала. Ее глазки тускло светились во тьме, как две красные холодеющие звезды.
– Наконец-то, – прошелестел голос ЕБа. – Какая чудная плоть! Пожалуй, я надену это. Хочу быть красивой… Парис, мой сладкий, ты будешь любить меня такой?
Счастливчик улыбался, будто отражение в треснувшем зеркале – иное сравнение не приходило мне на ум. Безразличное и холодное отражение.
– Циничный ублюдок, – заметил ЕБ. – Как насчет детишек?..
Сирена протянула Ему ребенка.
Я рванулся к ней…
И вдруг невидимые капканы смяли меня.
Сирена запела песню Освобождения. Сперва я решил, что она окончательно рехнулась, но потом до меня дошло: она пыталась спасти нас обоих. Корчась, я ощущал мучительную боль во всем теле и странную тесноту внутри черепа. Пробуждался Оборотень, вытесняя меня с ничейной территории.
А через несколько мгновений он уже был свободен…
41
СНЫ ОБОРОТНЯ: ЗНАНИЕ ЖЕНЩИН
Они любили Париса на протяжении всей его долгой жизни. Он позволял им любить себя. Он использовал их и безжалостно выбрасывал, когда они старели или надоедали ему. Он делал с ними все, что хотел. Он думал, что они – лишь воск в его руках, тающий под лучами разума и вечного света…
Он думал так – пока не встретил прыщавую голодную сиротку. Девочку звали Горгона. Она была так уродлива, что, глядя на нее, хотелось выть. Смертью Горгоны был маленький мальчик, на вид вдвое младше ее и смахивающий на любимого братика. Казалось бы, девчонка обречена на унижения и страдание. Ничуть не бывало. Несмотря на ранний возраст, она уже привыкла получать то, в чем нуждалась. Или то, чего требовал «братик». А у него был зверский аппетит…
42
Когда мне вернули мое тело, рядом уже не было ни счастливчика, ни старухи. Я не знаю, что сделал с ними Оборотень. Зато, мне кажется, я знаю, чьим отражением был тот парень, которого ЕБ называл Парисом…
Сирена положила ребенка на алтарь. Она больше не была сомнамбулой – во всяком случае, сознательно принесла свою «жертву». Но что я понимал в этом! В ее глазах сияли Вера, Надежда и Любовь – полный набор для анестезии. А я все еще испытывал боль неведения.
Сирена молча удалилась в темноту. Я не стал ее удерживать. Я догадывался, что это невозможно. Она принадлежала Его Бестелесности душой… и телом. Еще немного – и она станет Его матерью!
Я же мог стать только ее смертью.
Отчего-то я вспомнил, как улыбался (Парис? Оборотень?) счастливчик, – то была холодная улыбка усталой вечности. Он выполнил поручение. А я?..
Я чувствовал себя лишним.
И не ошибся…
43
– Зачем ты пришел сюда, Улисс? – сладко пропел ЕБ спустя еще одну вечность.
Сладко, как… Сирена. Я скучал по ее песням. Мне не хватало навеваемых ими снов. Но голос… Разве это один из её голосов?!
А голос продолжал:
– У тебя нет родины и нет дома. Нет и никогда не было. Тебе некуда возвращаться. Тебя никто не ждет. Живи, ублюдок…
