Питер Страуб - Темная материя
— Как говорил Спенсер, все носятся в поисках счастья, а искать надо удовольствия.
— Удовольствия надо заслужить, — сказал я.
— Знавал и я удовольствия. Только давно это было. — Олсон засмеялся. — Спенсер однажды признался: единственный раз он почувствовал настоящее удовольствие тогда на лугу, перед тем, как все рухнуло.
Олсон сидел боком, лицом ко мне, одна нога вытянута на сиденье; казалось, губы вот-вот скривятся в ухмылке.
— Неужели?
— Ну да, — сказал Олсон.
— Ты хоть раз спал с Миногой, тогда, когда мы были в десятом классе?
— С Миногой? — Смеясь, Олсон поднял правую руку ладонью наружу, как для клятвы. — Клянусь Господом, нет. Я, Ботик и Гути — мы все были по уши влюблены в Мередит Брайт. Да успокойся ты. Надо быть последней сволочью — спать с девчонкой друга. Дело принципа. К тому же я был уверен: вы с Миногой занимаетесь этим каждый день.
Лицо у меня, наверное, вытянулось от удивления:
— Не думал, что об этом все знали.
— Я не знал… Я просто чувствовал…
— Мы так старательно…
— И успешно. Никто в школе не знал, что у вас с Миногой больше секса, чем у всех остальных, вместе взятых, включая преподавательский состав.
Пожалуй, так оно и было, подумалось мне. Мы с Ли Труа вступили в связь на четвертой или, как она утверждает, пятой по счету встрече. Эти встречи и так были слишком непринужденными, чтобы называться свиданиями. В девятом классе на вечеринке мы, уже давно неразлучная парочка, набрели на пустую спальню и продолжили историю поцелуев, прикосновений, частичных раздеваний и открытий до естественного завершения. Мы были потрясающе, поразительно удачливы. Наши первые сексуальные опыты оказались почти всецело приятными. Через несколько недель они привели мою подругу к первому оргазму. Позже мы стали упоминать этот день, 25 октября, как Четвертое июля. И с самого начала знали: чтобы сохранить это чудо, надо держать все в секрете.
С долгими годами брака наша эротическая жизнь таяла, и иногда я позволял себе строить домыслы, что моя далеко и надолго уезжающая жена может иметь любовников. Я прощал ее, поскольку сам нанес тяжкий урон нашему супружеству. Когда нам было по двадцать пять, Ли загадочным образом оставила меня, объяснив потребностью в «пространстве» и «времени уйти в себя». Через два месяца она появилась вновь, без объяснений, где была и что делала. Сказала лишь, что любит меня и не может без меня жить. Минога вновь выбрала меня.
А еще десять лет спустя долгая связь с блестящей молодой женщиной, моим литагентом по изданию «Агентов тьмы», навсегда изменила мою судьбу и сломала, как я теперь считал, нашу с Миногой семейную жизнь. Да, именно это и разрушило ее. Роман слишком затянулся, а может, и не следовало его обрывать. Может, надо было развестись с Ли и жениться на другой. В богемной среде такое не редкость: мужчины навсегда оставляли жен и приобретали «что-нибудь подороже», вскоре разводились и вновь приобретали, издатели, авторы, публицисты, агенты — все в непрекращающемся хороводе. Я, однако, слишком упорно не хотел бросать жену. Как я мог усугубить предательство, которое уже совершил? Этот единственный шаг столкнул бы нас в банальность: оставленная жена, по-новому успешный мужчина, избавившийся от надоевшей супруги ради более молодой, сексуальной женщины, способствовавшей его успеху. Я даже вообразить не мог, что наша жизнь превратится в такую карикатуру.
Тем не менее сущность нашего брака была разрушена.
Но, может, думал я, в этом сущность нашего брака и заключалась — в том, что мы прошли через такую боль, не только тогда, но и в другие периоды жизни, и смогли остаться вместе и любить друг друга, любить еще сильнее и глубже.
В тяжелые моменты я думал: не было ли наше супружество надломлено в самом начале или почти в начале, приблизительно в то время, когда я строил из себя филолога, а Ли Труа работала барменом в Ист-Виллидж? Хотя — нет, дело не в этом. Я нежно любил Ли Труа, кроме прочего, еще и потому, что она всю жизнь была со мной рядом, держалась и верила в меня.
Мэдисон
— Ну, как бы там ни было, возвращаться в Мэдисон всегда приятно, — сказал Олсон.
— Тридцать лет я не был здесь, — сказал я. — Ли пару раз наведывалась. Там все, наверное, изменилось. Добротные рестораны, джаз-клуб, что угодно…
На пересечении Висконсин- и Уэст-Дейтон-стрит я остановился на красный и включил поворотник. По Уэст-Дейтон я выберусь к отелю.
Загорелся зеленый. Я свернул за угол, к воротам гаража.
— Слушай, а я взял книгу, которую подписал для Гути?
— Прикинь, как мне осточертело отвечать на один и тот же вопрос сто раз?
— А я уже спрашивал?
— Дважды, — сказал Олсон. — Ты, похоже, нервничаешь покруче меня.
* * *После того как мы заселились в номера на четырнадцатом этаже и распаковали вещи, я позвонил в больницу Ламонта и переговорил с лечащим врачом Гути. Доктор Гринграсс сообщил, что дела не так уж плохи.
— Главное, не давайте повода для волнений — тогда все будет хорошо. Удивительное дело: Говард последние восемь или девять месяцев демонстрирует заметный прогресс. Несмотря на годы, что он провел у нас, я почти с уверенностью могу сказать… Разумеется, учитывая, что за пределами учреждения у него не осталось ни родных, ни друзей, кроме вас и мистера Олсона, в его положении больших изменений ждать как будто не следует, не так ли?
Хотя был не очень уверен, что правильно понял доктора, я согласился:
— Он демонстрирует прогресс?
Смех доктора удивил меня.
— В течение почти всего периода пребывания у нас Говард использует довольно специфичные языковые источники. Я в те годы еще не работал, но по записям в истории болезни, сделанным вскоре после его поступления в тысяча девятьсот шестьдесят шестом году, можно судить о том, что источником его словарного запаса был некий удивительный словарь…
— …Капитана Фаунтейна. Бог мой. Я почти забыл об этом.
— Вы, конечно, понимаете, что решение ограничить себя рамками чрезвычайно невразумительного словарного запаса являлось своеобразным способом контролировать страх, который и привел его к нам. Его родители решили, что следует оставить сына под наблюдением врачей. И я полагаю, решение оказалось верным. Большинство работающих здесь, медики и обслуживающий персонал, понятия не имели, что он говорил, почти все время. Кроме того, мистеру Блаю требовалось интенсивное медикаментозное лечение, иначе он мог стать опасным для себя и других пациентов. Речь о периоде с шестьдесят шестого года до приблизительно восемьдесят третьего. Затем его лечащий врач решил, что мистер Блай готов к снижению интенсивности медикаментозной терапии, и решение это можно назвать передовым. Результаты оказались довольно обнадеживающими.
