Сьюзен Хилл - Туман в зеркале
— Мертвы? — Откуда он знает? Что он хотел этим сказать?
— Мне девяносто четыре. — Его глаза опять закрылись. Он невнятно и озадаченно пробормотал мое имя — раз или два, и заснул.
Я сидел напротив него, у меня опять разболелась голова, жгучая боль пульсировала позади глаз, а я думал, думал, думал, прокручивая в мозгу то, что он мне сказал. Ему девяносто четыре. Сэр Лайонел был в Элтоне, а мне известно, что английские семьи склонны придерживаться в таких делах традиции. Если старый мистер Куинсбридж учился в этой школе, он наверняка был почти современником Вейна. А следовательно, также и Джорджа Эдварда Паллентайра Монмута из Киттискара.
Мне хотелось резко потрясти его, разбудить, спросить, заставить вспомнить. Но, когда я вновь на него посмотрел, то увидел хрупкого, старого-старого человека, удерживающегося в этом мире, в этой жизни на тончайшей нити, уже почти оборвавшейся, словно бумажный змей, парящий в облаках какого-то иного будущего. Нет, я не мог нарушить его сон, как не смог нарушить бы сон ребенка. Но я решил, что позже, после того, как завершатся сегодняшние празднества, я еще раз с ним поговорю, осторожно «прощупаю», постараюсь пробудить память, хоть какой-то клочок, что-нибудь, за что мне ухватиться.
В мирной тишине и спокойствии этой комнаты я тоже закрыл глаза и немного поспал, как и этот старый усталый человек, и проснулся, несколько смущенный, когда зашла леди Куинсбридж, которая нас искала, а за ней следовали и остальные. И вот мы начали праздновать Рождество. Я делал все, что мог, чтобы скрыть усиливающуюся лихорадку и болезнь, и наслаждался, насколько получалось, празднованием, развлечениями и веселой компанией.
Мне это удавалось до вечера, пока я опять не свалился, но на сей раз дело было куда серьезнее. Послали за врачом, двое слуг помогли мне добраться до кровати, и много дней я был ужасно болен. Я метался в жару, невыносимо болела голова, я все дальше и дальше соскальзывал в темный водоворот бреда, уже толком не зная ни кто я такой, ни где нахожусь. За мной ухаживали с величайшей преданностью, а я был настолько слаб и плох, что мог лишь с благодарностью принимать заботу.
11
Как мне помнится, когда я последний раз был в этой комнате, в кресле у камина дремал древний старик.
Теперь же я сам был этим стариком, или, во всяком случае, чувствовал себя, как он: я сижу здесь, и ноги мои укутаны пледом. Но в комнате не холодно, и даже тоненький солнечный лучик светит в окно. Мне видны белые облачка на бледном, водянистом небе.
— Вы что-нибудь хотите? Вы мне только скажите. — Леди Куинсбридж села рядом, полуобернувшись ко мне, так, чтобы видеть и что за окном, а на коленях у нее лежало вышивание.
Я понятия не имел, как долго я проспал — я засыпал и просыпался много дней подряд, и мое ощущение времени стало расплываться. Но я помнил, что в это утро спускался по ступенькам с помощью Уэстона — впервые с того Рождественского дня, когда я заболел. Даже это небольшое усилие довело меня до изнеможения, но врач, который меня наблюдал, настаивал, что я готов уже первый раз выйти из комнаты, где я лежал больной.
— Болезнь становится привычкой и питает сама себя, — сказал он. — Худшее уже позади, вы находитесь на пути к выздоровлению. Мы поможем вам проделать этот путь шаг за шагом.
Мне казалось чрезвычайно приятным снова сидеть так в этой тихой комнате, слабым, с кружащейся головой, но при этом зная, что постепенно я буду становиться сильнее.
Леди Куинсбридж улыбнулась:
— Вы выглядите лучше. Вы снова с нами.
— Да. — Она была права, хотя я все еще блуждал в беспорядочном туманном лимбе болезни и жара, никак не соприкасаясь с реальностью окружающих. — Похоже, что я какое-то время отсутствовал, — сказал я.
— Больше двух недель. Рождество давно прошло.
— Рождество. — Я едва его помнил. Но старик, который бормотал мою фамилию, живо стоял перед глазами, и я хотел спросить леди Куинсбридж о нем — как я предположил, это был отец сэра Лайонела. Я хотел попросить, если возможно, еще раз поговорить с ним, и тут я понял, что мой интерес к происходящему вернулся и что мне не наплевать на себя, на мое прошлое, мое родовое имя, на все, что меня ранее так занимало.
Но сначала я сказал, глядя на леди Куинсбридж:
— Когда мы познакомились в поезде в тот ненастный день, вы сказали, что беспокоитесь за меня, что у вас было своего рода предчувствие.
— Да, конечно.
— Но каким образом это могло быть? Почему?
— Я не знаю, откуда такого рода вещи приходят, мистер Монмут, я никогда этого не понимала и никогда не задавалась таким вопросом. Я научилась доверять этому. С тех пор, как я была еще совсем маленькая, меня посещают чрезвычайно сильные предчувствия. Допустим, я была с кем-то и знала, к примеру, что этот человек скоро умрет, — и это было хуже всего. Как будто ясно слышимый голос, который говорит в моей голове, и в то же самое время словно какая-то тень накрывает меня — и их. Меня охватывал холод, я боялась. Бывало и несколько иначе: настойчивое ощущение нависшей угрозы. Я видела темные образы, не имеющие определенной формы, но вполне ясные, — теперь это случается редко. Но я оказывалась так часто права, что научилась слушать и доверять им. Когда я познакомилась с вами в тот день, я уже почти забыла весь свой предыдущий опыт, ведь подобного со мной не случалась уже несколько лет. Но я знала — вам угрожает какая-то опасность — вы…
— Я умру?
— Нет-нет, ничего такого. Но я ощутила испуг — и было что-то — злое, губительное… нечто темное и страшное — я не могу сказать, что именно.
Какое-то время я хранил молчание; медленно, понемногу, преодолевая собственную слабость, я пытался вернуться назад, ко времени моего приезда в Лондон и припомнить все, что я видел и чувствовал, воскресить в памяти предостережения, которые я получил от Бимиша, Вотейбла, Дансера, а так же все то, что я разузнал в Элтоне о Конраде Вейне.
Наконец я поднял глаза. Она смотрела на меня. Я начал говорить.
За окнами собирались тучи, они закрыли солнце, и в утренней гостиной стало темнее. Капли дождя появились на оконных стеклах.
Леди Куинсбридж слушала меня, не прерывая, вышивая лепестки какого-то бледно-голубого цветка. Огонь в камине почти погас, но она не поднялась, чтобы что-то с ним сделать.
В холле часы пробили двенадцать.
Я закончил мою историю посвящением на молитвеннике и еще рассказал ей, что это пробудило где-то в глубине меня едва уловимые, но определенные проблески памяти, возникавшие всякий раз, когда я читал эту надпись или даже только думал о ней.
![Сьюзан Хилл - Женщина в черном [пьеса ужасов]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)