Влада Медвденикова - Дети войны
Кори подбежал, схватил меня за руки, и его чувства полыхнули как взрыв. Счастье и тревога ослепили тысячью огней, и я спросила:
— Ты поговорил?
— Да! — ответил Кори. — И все хорошо!
И это было ясно без слов, — так сияют только от любви, той, которую делят на двоих. Неужели еще недавно я ничего не знала об этом, неужели лишь меньше двух месяцев назад нашла Мельтиара среди вереска и тишины? И неужели всего неделю назад Кори боялся поговорить с тем, кого любит, и думал, что чувство безответно?
Вина кольнула меня, запоздалая и далекая, — мы так счастливы, и Кори, и я, но не Коул. Враги отняли его любовь.
— Я хотел вернуться раньше, — говорил Кори. — Как ты? Как Коул? Нам нужно укрепить связь, чтобы встретиться во сне, когда ты будешь в море… Как Мельтиар? Он вспомнил что-нибудь?
Я отвечала, Кори держал меня за руки, — время словно застыло, освещенное счастьем. Но нет, мгновения утекали, призывно гудели двигатели машины, торопили меня. Пора было улетать, отправляться на последнюю тренировку перед отплытием.
Сегодня Мельтиар летит на Королевский остров, мы выходим в море одни.
Я поймала сияющий взгляд Кори, сжала его ладонь.
— До вечера, — сказала я и побежала к машине.
Завтра, в это время, наш мир уже скроется за горизонтом, я буду в открытом море.
Я думала об этом весь день, — пока корабль плыл вдоль берега, а каждый из отряда стоял на своем посту, следил за волнами и небом. Думала об этом, провожая взглядом машину, взрезавшую синеву над нами и умчавшуюся к невидимому острову. Мысль о завтрашнем дне не отступала, — даже когда я сошла на берег, даже когда вернулась в лагерь.
Я думала об этом и сейчас.
Мой последний вечер в лагере преображения был так похож на первый: вечерние сумерки за полотняными стенами, дрожащее пламя высоких свечей, моя рука в ладонях Кори и Коула. Кори пел, и я почти видела свет, дрожащий в кончиках пальцев, пульсирующий, текущий к сердцу.
Завтра вечером между нами будет море.
Я пыталась погасить эту мысль, — я должна оставаться бесстрашной, мои друзья не должны бояться за меня.
Но их беспокойство было в каждом прикосновении и фразе.
Я поймала взгляд Коула. Его глаза, всегда говорившие яснее слов, сейчас потемнели, как ночные облака, скрыли душу. Он был так близко, но темная пелена окутывала его, поглощала. Мы должны помочь ему. Как мы можем быть счастливыми, когда ему так плохо?
— Ты должен пойти к пророкам, — сказала я ему. — Сны исцеляют, тебе станет лучше.
Коул отрицательно мотнул головой, сказал:
— Зачем? Все в порядке.
Он улыбался, но улыбка была такой же как взгляд, — далекой и темной.
— Я вижу, что нет! — Кори подался вперед, сжал наши руки крепче. — Я поговорю с Аянаром, он тебя отпустит.
— Я не смогу спокойно уплыть, — я смотрела на Коула, но все вокруг расплывалось, двоилось, тонуло в огненном мареве, — если ты не пойдешь к пророкам.
Молчание затопило шатер, мгновения стали долгими, а треск огня — настойчивым и резким. Я поняла, что смотрю на Коула сквозь слезы, и вытерла их. Украдкой, надеясь, что никто не заметил.
Наконец, Коул кивнул и сказал:
— Хорошо. Я пойду к ним. Обещаю.
Я закрыла глаза.
Теперь я могу уплыть, не беспокоясь ни о чем, здесь все будет хорошо. Коул вернется в город, поднимется к пророкам. Они уведут его вглубь пещер, погрузят в белый сон. Раз за разом, он будет засыпать и просыпаться, пока его душа не исцелится полностью. И, когда я вернусь, темная печаль уже покинет его.
Вернусь?
Когда это случится? И на сколько дней и недель целительный сон поглотит Коула? Рэгиль, личный предвестник Мельтиара, указывавший нам путь на войне, — все еще в чертогах пророчеств. И…
Я открыла глаза, — мир снова стал ясным, свечи горели ровно. Коул молчал, — внимательно, почти спокойно, — а Кори рассказывал про тайный этаж.
Про страшное место, откуда его не выпускали целый месяц.
— Высшие звезды живут там все время, — говорил он, и чувства вспыхивали в каждом слове, то дальние, словно эхо, то яркие, как раскаленный выстрел. — Не выходят, почти никогда не выходят, но отдают нам свет, магию. Отдают силу всем нам, и всех видят. — Он поднял руку, словно пытаясь коснуться неба. — Но все для них как звезды, как свет, рядом, но очень далеко. Поэтому они не понимают, что на самом деле происходит, не могут оценить, и не поняли, что было с Мельтиаром… — Он замолк, но тут же вскинулся, договорил отчетливо и твердо: — Но теперь все будет по-другому.
Я попыталась представить то, о чем он говорит: где-то там, в пещерах под сводом гор, живут люди, вершащие наши судьбы. Не знают ничего об обычной работе и жизни, о коридорах и залах города, о механизмах, машинах, об осеннем небе над меняющемся миром, и о море, штурмующем прибрежные скалы. Все для них — лишь магия и звездный свет.
Эти люди посылают нас в другой мир.
— А тебе объяснили про флейту? — спросила я.
Кори кивнул, потом покачал головой и засмеялся. Пламя свечей затрепетало, огненные блики скользнули по его волосам.
— Она сияет, — сказал Кори. — В том мире все темно, только флейта сияет, и вы должны плыть на ее свет.
Я засмеялась тоже, опустила взгляд.
Сияет. Если флейта — лишь путеводный огонь, зачем говорить, что мы должны забрать ее из другого мира? Или там, в чертогах тайны, все настолько далеки от нас, что не могут и объяснить простыми словами?
Кори снова сжал наши руки, и воздух наполнился песней.
Я слушала ее, чувствовала, как она разгорается в наших сомкнутых ладонях. И пыталась дотянуться туда, где моя душа переплетается с душами Коула и Кори, — так близко, в сердце, и далеко, среди звезд. Я почти видела песню, — золотистую, прозрачную, свивающуюся вокруг нас, — и знала: мы встретимся.
Каким бы ни был путь, что бы ни готовило мне море, я смогу войти в белый сон, я найду Коула и Кори.
Часть третья
25
Земля исчезает, ее заслоняет море.
Утренний свет течет по волнам, золотисто-алый, кровь и зарево, осень преображенного мира. Берег едва виден, — туманная полоса над горизонтом, с каждым мгновением все тоньше, все дальше. Если бы мы отплывали с западного края мира, то горы провожали бы нас, еще долго смотрели бы вслед. Но горы далеко, не видны отсюда, город далеко.
Я не простился с ним.
Чайка взлетает над кораблем, ее крик — как сорвавшаяся нота флейты, — падает к волнам. Берег исчезает, остается лишь бездна.
Она качает палубу подо мной, и в такт ей ворочается и дрожит моя память. Воспоминания — такие давние, что кажутся выдумкой или сном, — пробуждаются, стремятся наружу. Я жажду прикоснуться к ним, но останавливаю себя. Не сейчас.
