Беспредел (сборник) - Коллектив авторов

– Ты псих, – выдохнула Марина. Губы, измятые грубой рукой, болели. – Пустите меня!

– Я ведь и морду тебе прижечь могу. – Он поводил в воздухе перед ее глазами тлеющим угольком. – Хотя не. Если твой батя заметит, то ментов вызовет. Если завуч – тоже вызовет.

Подумав, Болт выбросил сигарету, взял у Кума бутылку и открыл. Сделал два глотка и уткнулся в сгиб локтя, жмуря слезящиеся глаза. А когда те снова открылись, Марина уловила в зрачках Стаса нездоровый блеск.

– Нос зажми.

Она не успела сообразить, к кому он обращается, когда прокуренная лапа перекрыла ей доступ к воздуху. Другая рука стиснула лицо, больно надавила на щеки, заставляя раскрыть рот. В сомкнутые губы тыкалось горлышко бутылки, разбивая их о зубы. Задохнувшись, Марина сдалась, услышала стук стекла о резцы, и в горло хлынул жидкий огонь. Дыхание снова перехватило, она почувствовала, что захлебывается. Горлышко исчезло, и Марина закашляла, обрызгав обоих, молясь, чтобы ее не вырвало Болдину на кроссовки. Его лицо и так кривилось и дергалось от злости, словно под кожей кто-то ползал.

– По-хорошему не понимаешь, Климова, – сказал он, вытирая брызги. – Почему тетка живая? Что у вас за дела там?

– Я… я не знаю ничего…

Водка бултыхалась в пустом желудке, плавила внутренности. Горло горело. Лицо Болдина то заволакивало мутью, то прояснялось. Он отхлебнул еще, уже не морщась, и передал бутылку Абакумову. Встав прямо перед Мариной, дернул «собачку» молнии на ее куртке. Шматов перехватил руки, заламывая их локтями за спину, чтобы не мешала. Когда куртка распахнулась, Марина почувствовала, как пуговица джинсов выскочила из петли.

– Что… ты зачем… – прошептала она, врастая в землю от догадки.

– Допрашивать будем. По очереди, – буднично ответил Болт, стягивая с нее джинсы до середины бедер. – После этого девки разговорчивее.

– П-перестань…

– Не уверен, что у меня на тебя встанет, конечно. Но думаю, Паша мне подрочит, если что. Так ведь, Кум?

Абакумов едва не подавился водкой и плюхнулся на задницу, сдавленно хихикая. Холод покрыл ноги Марины мурашками. Паника разметала клочьями все мысли. Он же шутит. Он же не серьезно. Это ведь преступление.

– Прекрати, ты сядешь! – выплюнула Марина, надеясь, что хотя бы этот аргумент сможет повлиять на Болдина.

– Напилась и сама рогатку раздвинула. – Он наклонился к ее уху, чтобы Марина четко расслышала каждое слово. – Не понимаю, что ты ломаешься. Это же ваша бабья функция.

Болт оттянул резинку ее трусов и втиснул руку между сжатых бедер. Марина охнула и уставилась ему в лицо, изумленная собственной догадкой. Вот оно. Вот чем он их кормит, червей.

– Хоть ты и типа умная, все равно залетишь по пьяни от какого-нибудь оленя и будешь потом своему прицепу батю искать. Каждый месяц нового, – сказал Болт тихо, с холодной злобой, уже не красуясь на потеху дружкам. Каждым словом делая надрез у нее на душе. И из этих ран ядовитыми ручьями тек стыд, струясь вниз, туда, где двигались его пальцы и где она сама стеснялась себя касаться.

– Сколько их еще через тебя пройдет, лишь бы дырку заткнуть. Может, я лучшим буду.

Он не шутит. Он серьезно.

– Так что там…

– Стас, не…

– Что там по дохлой живой бомжихе? – Он остановил руку, слушая ее всхлипы.

– Стас…

– Не слышу!

– Не может она умереть! Я не знаю как, просто… просто не может! – проскулила Марина, сгибаясь пополам, почти повиснув на локтях.

Рука исчезла.

– Пошли, ребзя. Глянем, что эта алкашка может и не может. А тебя, – Болт схватил Марину за лицо, сминая мокрые от слез щеки, – тебя чтобы я там больше не видел. Если не хочешь продолжить.

Он снова завладел бутылкой и плеснул на ладонь, которой прикасался к Марине.

Ее накрыло удушливой волной отчаяния. Исчезли руки Шматова. Стихли шаги и голоса.

А на следующий день исчезла она сама. Не слыша издевок, не получая тычков, Марина чувствовала себя невидимой. И причиной потери интереса было совсем не то, что она старалась обходить троицу десятой дорогой. Они в целом вели себя странно. Абакумов «зависал», пялясь в далекое никуда. Шмат выглядел так, будто пришел в школу впервые в жизни, никогда раньше не видел парт, доски и даже своих рук. Только Болт просто сидел в глубокой задумчивости и хмурил брови.

Лишь однажды Марина едва не напомнила им о своем существовании: когда после школы отправилась следом за бандой. Чуть не попалась на глаза Абакумову, высунувшись из-за угла, но тут же нырнула обратно. Когда выглянула снова, они уже стояли у входа в заброшку, что-то проверяя в своих рюкзаках. Марина вспомнила, что на перемене Болдин показывал Шмату какие-то ржавые клещи.

Она смотрела, как парни заходят в здание, и выкручивала себе кожу на руке.

Прошло еще два дня, события которых Марина точно не помнила, за исключением тех моментов, когда кралась за троицей, идущей все тем же маршрутом. Она почти не спала, напряженно размышляя о том, что могло твориться на третьем этаже заброшенного дома. Мысли ползали в голове, извивались, сворачивались в клубки, грызли.

На третий день терпение лопнуло.

Марина сидела на пне давно спиленного дерева около часа, когда увидела всех троих, спускавшихся с лестницы на улицу. Сердце подпрыгнуло, заставив и саму Марину вскочить на ноги. Она проследила за тем, как банда уходит другой дорогой, и побежала к заброшке.

Ольгино гнездо было разрушено. Тряпки валялись по всей кровати, часть лежала на полу. Марина заметила исцарапанные руки, свисавшие у изголовья. Они были прикручены к стальным прутьям толстыми мотками проволоки. Два ногтя вырваны с корнем, над синюшными голыми ложами осталась белая бахрома кожи.

Марина замерла. Носки ботинок врезались в невидимую стену. Голос застрял в глубине горла. Она словно вернулась на неделю назад, когда тряслась перед этой кроватью осенним листом, подталкиваемая вперед какой-то внутренней решимостью. А сейчас не могла сделать даже один жалкий шажок к кровати.

Марина немного отступила. Потом еще немного. А потом поступила так, как Ольга велела ей в самом начале – сбежала.

Банда ходила на заброшку каждый день, не замечая, что теперь их стало четверо. Марина отставала неподалеку от здания и мысленно переносилась вслед за ними в бетонную коробку, рисуя в уме самые жуткие образы, на которые только было способно ее воображение. Руки превратились в куски мяса с оторванными заусенцами и гноящимися царапинами. У ногтей не осталось краев, чтобы грызть, и Марина скребла передними зубами ногтевую пластину. Дома она бродила по квартире из комнаты в комнату, обходя дверь родительской спальни. Словно вокруг этого места тоже вырос невидимый барьер. И Марина недостойна была войти. Недостойна успокоения в маминой кровати, будто, даже коснувшись подушки, она могла испачкать память о ней.

Раньше этот «барьер» не пускал только отца. Потому что он струсил и залез в бутылку, ограждая себя от ее болезни в последние месяцы. Еще не испустив последний вздох, жена уже стала для него трупом. Мертвым телом на кровати в комнате, в которой когда-то они выбирали имя будущей дочери. Теперь струсила сама Марина, и дверь, прежде гостеприимно распахнутая для ее радостей и горестей, закрылась навсегда.

В школе хохот и карточные игры на задних партах прекратились. Шматов и Кум выглядели подавленными, даже как-то физически уменьшились, ссутулились. Если и приставали к кому, то уже без прежнего задора. Болт ходил задумчивым, но пару раз, она могла поклясться в этом, Марина видела мечтательную улыбку на его лице.

Однажды она проснулась от боли. Свернулась калачиком, обхватив руками живот, и крепко зажмурилась, стараясь успеть догнать ускользающий сон. Тревожный и вязкий, он служил для нее единственным доступным обезболивающим.

Марина захныкала и накрылась одеялом с головой, пытаясь найти мало-мальски удобное положение, в котором спазмы хоть чуть-чуть стихнут. Смутная тревога покусывала сердце. Так бывает, когда кажется, что ты не один в темноте комнаты, что под покровом теней туда пробралось что-то еще и теперь выжидает удобного момента, чтобы забраться дальше, в тебя.