Наталья Сорокоумова - Арикона, или Властелины Преисподней
– Дядя Клайм, – сказал девичий голос у него за спиной.
Ноги подогнулись сами собой. Клайм хватился за поленицу, дрова съехали и посыпались на него сверху, стуча по голове. Потемнело в глазах. Сквозь серый туман склонилась над ним черная фигура…
Нашлись-таки силы совладать со страхом. Он сложил пальцы и крестом отмахнулся от видения.
– Не надо меня разочаровывать, – сказала девушка. – Не будь идиотом.
Он рывком сел на земле. Бешено колотилось сердце, дрожала каждая клеточка. Она сидела на кучке дров – эта «племянница» Мика, вся в черном: черные кожаные брюки в обтяжку, кожаные корсет, кожаный браслет на руке, высокие черные ботинки на шнуровке… Темные волосы высветлены перышками, глаза пристально смотрит из-под дугообразных, словно удивленных, бровей.
Черно-белый, грязнючий пес сидел рядом с ней и дышал, вывесив розовый влажный язык.
– Что ты так трепыхаешься? – спросила она насмешливо. – Есть чего бояться? Грехи твои тяжкие?
– Ты ведь дьявол! – хотел крикнуть Клайм, но вместо этого сумел только прошептать.
– Всего лишь один из демонов, – шутливо поклонилась она. – Но работаю я на Лорда, это верно.
– Ты убила Мика? Тома? Николаса?
– Убила? – спокойно переспросила она, вынимая сигарету из пачки, и не спеша закуривая. Он зачарованно смотрел на струйки ароматного дыма, потянувшиеся к мокрым ветвям яблони. – Они сами убили себя. Своими страхами. Своими покаяниями. Нет греха сильнее, чем раскаянье. Если сделал что-то нехорошее – имей в себе храбрость держаться молодцом.
– Тебе нужны наши души? – пролепетал Клайм, сотрясаясь. Пес громко и со вкусом зевнул, показав острые клыки. Она положила ему на голову тонкую руку и почесала высокий лоб.
– Я гурман, – сообщила Арикона. – И Лорд гурман. Кого попало он не возьмет.
– Мик – не кто попало? – спросил Клайм.
– О, это хороший экземпляр. Он убивал, а потом жестоко каялся. Снова убивал – и снова каялся. Ему казалось, что он очень сильно виновен, но судья виновным его не признавал. Он убил женщину – у нее остался маленький ребенок. Ребенок проклял Мика. Мик в драке вонзил в друга нож, в самое сердце. У друга осталась жена с пятью маленькими ребятами на руках. Она прокляла Мика. И вот пришло время платить. Его душа – отличный товар. Тяжелые грехи, которые мучили его сильнее, чем всех его жертв вместе взятых. Он страдал. А душа в страдании совершенствуется – лакомый кусочек для ада. Кроме того, он пытался застрелить мою собаку. Я этого не прощаю.
– А Николас? – сглотнул Клайм. Арикона поерзала на дровах, подтянула ногу и оперлась локтем о коленку.
– Николас на приисках воровал золото у товарищей. Многие работали там, чтобы прокормить семью. Детей кормили. У него не было никого, и он воровал. А на вырученные деньги нанимал рабочих и заставлял их работать на себя день и ночь. Платил гроши, требовал тысячи. Рабочие его прокляли. Он очень каялся, когда постарел. И он пинал мою собаку.
– Том?
– Том – просто старый дурак. Это очень плохо – жить дураком, умирать дураком. Он знал все о Мике и Николасе, обо всех их делах, даже принимал участие в махинациях Ника. Ничего не нажил, но совестью мучился – жуть! Каялся, что не остановил друзей, не помешал людей гробить. И собаку мою ранил, лапу отстрелил…
– Господи! – промямлил Клайм без сил. – Собака-то тут причем?...
Вот, сказала ему голова. Пришел и твой час.
– Не льсти себе, дядя Клайм, – сказала Арикона, затягиваясь. – У тебя и души-то нет – видимость одна. Всю жизнь ты пил, пил и пил. Не убивал, не грабил… Или грабил?
– Один раз! – вырвалось у Клайма само собой. – Разбил витрину в нашей лавке лет двадцать назад!
– Украл что-то? – строго спросила она.
– Банку пива – похмелье было страшное.
– А, ну да… – протянула она. – Хозяин после этого такую страховку получил, – она подняла глаза к небу, будто показывая размер той самой страховки, – всю жизнь тебя ласковым словом вспоминал.
– Собак стрелял, – признался Клайм.
– Вот это плохо. Но ведь не каялся?
– Нет, кажется… И твою собаку застрелить пытался.
Она захохотала.
– Все вы одинаковы, святые грешники господа. Но ты мне нравишься, почтенный старикан, – проговорила она сквозь смех. – Всю жизнь ты только плохого и сделал, что колотил женушку. Да она не в обиде на тебя – доставалось вам обоим поровну. А вот то, что пса моего невзлюбил – это зря. А хочешь секрет открою про псинку мою? Не собака это – а чья-то Потерянная душа, проклятая, грешная и забытая. Квинт-эссенция всех ваших человеческих страхов. Сражаться с ними – со своими страхами, – бесполезно. Надо их полюбить и принять. Знаешь зачем? – она подалась вперед и произнесла одними губами: – Чтобы быть сильнее всех!
– Ты меня завербуешь? – спросил он с ужасом.
Она вдруг перестала смеяться и сделалась серьезной. Окурок тщательно затоптала каблуком в мягкую землю. Поднялась с дров и подошла вплотную к Клайму. Глаза ее вспыхнули адскими огнями.
– Ты страхи свои ненавидишь, но никогда в этом не признаешься. Смотри, я слежу за тобой. Запомни: не можешь справиться со своим страхом – тебе же хуже.
Собака посмотрела на Арикону и вежливо помахала хвостом.
– Ненависть не грех. Грех – ненавидеть свою ненависть. Таких я наказываю. Живи себе в радость, наслаждайся каждым днем, устраивай себе празднички и не жалей ни о чем. И еще: проклянут тебя – я накажу. Обидишь слабого – я накажу. Сильных можно бить – они дадут сдачи. Слабых – не тронь. Я вербую души, это правда, но я могу забрать душу просто так. Без всякой выгоды для человека. Жить без греха – кто на такое способен? – сам по себе грех – не повод для наказания. … В рай ты не попадешь, Клайм. Это точно. Но я за тобой спешить не стану. Нет интереса. Топчи землю, пока не надоест. Но если замучает совесть, если позволишь страданиям изменить себя – жди меня. Я приду.
Клайм похолодел. Арикона выразительно положила руку на пояс, где в серебряных ножнах болтался устрашающего вида кинжал с резной ручкой…
– Не трогай собак, – посоветовала Арикона. – Ненавидь, но трогать не смей.
Она пошла по дорожке к калитке. Пес затрусил рядом – хвост трубой, уши болтаются, шерсть – в колтунах. Скрипнули петли, и все затихло.
Клайм скомкал тетрадь Мика, скрутил ее в трубку и засунул между дровами. За лето бумага сопреет, никто ничего не узнает. Сжечь ее почему-то ему в голову не пришло.
Зашел в кухню, сел за стол – молча.
– Матушка, поесть бы, – сказал он ровным голосом.
Жена обернулась и вскрикнула. Муж ее сидел за столом весь мокрый и… седой. Еще час назад его шевелюра была только-только пронизана ниточками серебра, а сейчас – стала белой, как снег.
