Эдвард Кэри - Заклятие дома с химерами
— Да, пришли.
— Хорошо. Мы выполним его следующей ночью. А сейчас мне нужно идти.
— Завтра ночью?
— Да, завтра, если ты этого хочешь.
— Я приду и разыщу тебя.
— Ладно, ладно, хорошо.
Я вдруг задумалась: что у него на той цепочке, которая свисает из кармана его халата?
— Спокойной ночи, — сказала я ему.
Он тоже сказал. Он сказал: «Спокойной ночи, Люси Пеннант».
Так я впервые повстречала Клода Айрмонгера.
11 Щипцы для носа
Повествование Клода Айрмонгера продолжается
Люси Пеннант у меня в голове
Ее зовут Люси Пеннант. Она чистит камины в некоторых комнатах после того, как мы ложимся спать. Со многими из суетящихся по дому, убирающих его, пахнущих мылом, полирующих мебель, отскребающих полы, отбеливающих простыни, чистящих обувь, гладящих одежду, крахмалящих воротнички и дезинфицирующих помещения от блох Айрмонгеров, со многими из тех, которые с наступлением дня скрывались вместе со своими щетками и совками где-то на подвальных этажах Дома-на-Свалке, я даже не имел возможности поговорить. Я думал, что они ведут ночной образ жизни. Нам не положено было спускаться на нижние этажи. Если кто-то пытался это сделать, дядюшка Тимфи дул в свой свисток, да и мистер Старридж тогда был очень недоволен. Поэтому я редко видел этих людей. У них не было имен, с помощью которых к ним можно было бы обратиться. Я мог не думать о них месяцами, словно это подвальные крысы стирали наше белье, убирали наш дворец и выносили из него весь мусор. Но теперь я увидел одну из них — чудесного мотылька, прилетевшего на свет свечи. В нашем доме, в двух шагах от моей собственной комнаты.
— Я видел Люси Пеннант этой ночью. Она ударила меня своим ведерком. Она приехала из Лондона. Я слышал голос ее Предмета, но не мог разобрать его имя, — прошептал я.
Что еще я могу о ней рассказать? У нее зеленые глаза. Она чуть старше меня и чуть выше. Но я могу вырасти, так что это не имеет особого значения. Пайналиппи просила меня вырасти, но я больше не хотел думать о ней. Я хотел думать о Люси Пеннант. Она решила, что я призрак. Я напугал ее. Не припоминаю, чтобы мне когда-нибудь кого-нибудь удавалось напугать. Я должен узнать имя ее Предмета. Я начинаю понимать человека гораздо лучше, когда узнаю, чем является предмет его рождения и как его зовут.
Секрет от Туммиса
Ранним утром следующего дня кузен Туммис постучал ко мне в комнату.
— Туммис, — сказал я. — Туммис и Хилари, войдите и закройте дверь. У меня для тебя невероятные новости. Просто чудесные. Закрой дверь.
— Что такое, Клод?
— Хилари Эвелин Уорд-Джексон.
— У тебя течет из носу. Привет, Хилари.
Туммис вытер нос манжетой рубашки.
— Думаю, Лейка может вернуться этой ночью, — сказал он. — Ведь может же, правда? Я искал ее, ходил по всему дому, но не нашел и следа. Я не хочу, чтобы ее поймал Муркус, он дежурил прошлой ночью. Сегодня дежурит Дювит, и, возможно, мне повезет. Но я думаю, что Лейка сама вернется домой, когда устанет.
— Обязательно вернется, — сказал я.
— Расскажи мне свою новость, Клод. Я очень хочу ее узнать.
— Туммис, — спросил я, — у тебя когда-нибудь было такое, чтобы все твое тело зудело, чтобы ты раз за разом вытирал нос и смотрел на дверь, ожидая, что она вот-вот откроется и перед тобой появится кто-то невероятный. Это будет твоя собственная история, а не чья бы то ни было еще, и ты будешь играть в ней, будешь главным героем, а не эпизодическим персонажем в чужой опере. Твоя история. Твоя. Тебе когда-нибудь хотелось быть главным героем в своей собственной истории?
— Чего ты ко мне привязался, Клод? Да еще и с утра.
— Твоя история, Туммис, подумай об этом. Твоя собственная. Как бы это было?
— История Туммиса? Как такое возможно?
— Моя история пришла ко мне, Туммис. Я так думаю.
— О, Клод!
— О, Туммис!
— Ты должен мне все рассказать. Как она? Как прошло Сидение? Я знаю, что она выглядит довольно крупной и грубоватой, но ведь она не оказалась такой на самом деле, правда?
— Прекрати! Прекрати немедленно, Туммис Гердж Ойлим Мерк Айрмонгер. Пайналиппи — это не моя история. Я говорю не о Пайналиппи. Моя история о совершенно другом человеке.
— Не может быть.
— Может, Туммис. У тебя течет из носу.
— Спасибо. Так что это за история?
— Ну… — сказал я и засомневался. Я не хотел случайно все разрушить. Я вдруг подумал, что это очень новое и деликатное дело. И я не сказал Туммису правду. Обычно я рассказывал ему обо всем, но сейчас почувствовал, как между нами возникла пропасть. И она стремительно разрасталась. Я чувствовал это, но не пытался ее сократить. — Я еще не совсем разобрался. Не хочу наломать дров, пока не буду уверен. Но могу сказать, что в деле замешан рыжий цвет.
— Рыжий? Правда?
— Рыжий и зеленый.
— Грязновато-коричневый?
— Да нет же.
Снизу донесся гудок отправлявшегося в Лондон поезда.
— Скажи мне, Клод, пожалуйста, скажи.
— Перси Хочкис.
— Это Аливер, — прошептал я. — Он пришел за мной.
— Расскажи мне, Клод. Скорее, прошу тебя.
Раздался стук в дверь.
— Клодиус, — послышался голос. — Я могу войти?
— Вот черт, — прошептал Туммис нервно. — Черт.
Дверь открылась. Перед нами стоял дядюшка Аливер.
— Мне показалось, что я слышал голоса, — сказал он. — Разве ты должен быть здесь, Туммис?
— Нет, дядя.
— Ты утомляешь его, Туммис. Он легко устает.
— Я сегодня вполне хорошо себя чувствую, дядя, — сказал я.
— Бедный Клод, ты не крепче одуванчика.
— Что такое одуванчик? — спросил я.
— Это не должно тебя волновать. Некоторые из нас, Туммис, были рождены не такими крепкими, как ты, колокольня.
— Он похож на Монумент, дядя? — спросил я. — На статую, возведенную в 1677 году в память о Великом лондонском пожаре? Ту, что двести два фута в высоту? Ту, что стоит на пересечении Монумент-стрит и Фиш-стрит?
— Да, — сказал он. — Очень похож. А ты много читал, Клод.
— Да, дядя, много книг о Лондоне.
— Прости, дядя, — сказал Туммис. — У него было Сидение, понимаешь, и я…
— Больше мне здесь не попадайся.
— Не попадусь, дядюшка.
— Вот и иди.
И несчастный аист ушел, обиженный и весь в соплях.
Дядюшка по имени Аливер
Мой дядюшка Аливер снабжал нас сиропами, микстурами и пилюлями, которые выглядели как помет животных и пахли так же. Дядюшка Аливер был врачом, водопроводчиком человеческих внутренностей, и все его мысли были направлены внутрь. Смотря на человека, он видел лишь то, что находится у него внутри, его выделения и особенности коагуляции, его почернения и синюшность. В его воображении были лишь ожоги и сыпь, его заботили лишь боли и опухоли, ноющие суставы, простуды и грибок, язвы и перекрученные яички, гнилые зубы, ноги и кишки, желудочные спазмы, вросшие ногти и кожные наросты. Вся его общительность распространялась только на больных. Ему были небезразличны лишь они, и лишь к ним он относился с любовью. Он решительно не понимал молодых, здоровых и жизнерадостных людей с крепким сном. Они были ему не интересны. Он познавал людей лишь по их болезням. Он дружил лишь с теми, у кого были простуда, костная мозоль, катаракта, рак, сибирская язва, киста, каталепсия[6] или кретинизм. Лишь ими он восхищался и лишь о них беспокоился. С больными он был любящим, заботливым и терпеливым, со здоровыми — грубым, слепым, глухим и ужасным. Когда его больные выздоравливали, он сразу поворачивался к ним спиной. В такие минуты он был совершенно несчастным, он уже тосковал по болезни, которую скрепя сердце помог вылечить. Дядюшка Аливер когда-то был женат на тетушке Джоклан. Их брак не был счастливым до тех пор, пока бедная тетушка Джоклан не подхватила антракоз[7]. С тех пор он ни на минуту не покидал тетушку до самой ее смерти.
