Дион Форчун - Лунная магия
Сам мистер Митъярд оказался настоящим чудом, как только разрешилась загадка его шляпы. Он был лыс, как колено, и вполне резонно объяснил, что сквозняки выстуживали его лысину зимой, а летом ему бесконечно досаждали мухи, так что без головного убора ему не обойтись. Мы поладили на черной бархатной ермолке, которая сделала его похожим на гнома с оттопыренными ушами и вздернутым носом. Эффект получился просто замечательный, особенно если взглянуть на него на фоне панели из старого дуба. Он и в самом деле оказался идеальным слугой для особы моего склада, которой следовало поддерживать репутацию вампира, и по его виду никак нельзя было сказать, что он всего лишь отставной кэбмен. К тому же под моим руководством он превратился в отменного повара.
Странное у нас получилось хозяйство. Так я и жила в обществе кэбмена, занимающегося стряпней, затаившись в заброшенной церкви в одном из тупиков Сэррей-сайда. Но ведь даже жрицы загадочных культов, пребывая в инкарнации, должны как-то жить. А на свете есть еще более странные культы, чем мой.
Устройство моего нового жилья может показаться довольно простым, и на свой утонченный лад так оно и есть. Но я не пожалела времени, чтобы устроиться по своему вкусу. Ибо я не ходила по большим магазинам, заказывая то одно, то другое, а подбирала вещи в лавчонках на боковых улицах убогих кварталов, так как именно там можно найти необычные и красивые вещи, если знаешь что и где искать. Тяжелый, весь в завитушках викторианский обеденный стол красного дерева — это одно дело, а тот же стол без всяких украшений, покрытый лаком и чуть припорошенный золотой пылью — уже совсем другое. Так мало-помалу я собрала воедино мой новый дом, продолжая жить в старом, и было уже позднее лето, когда я переехала окончательно.
Этот переезд был для меня настоящим испытанием. Как я уже говорила, я очень чувствительна к атмосфере. Я совершила весьма эффективные обряды изгнания, так что мое обиталище стало совершенно безвредным, но оставалось оно таким же безликим, как космос. Я не раз устраивала там трапезы на скорую руку, пока в доме работали строители, но это не то же самое, что въехать и жить там, и в этом я очень скоро убедилась.
Мистер Митъярд остался в своем коттедже, так что весь дом оказался в моем распоряжении. Это было очень похоже на жизнь в заполненном вакуумом сосуде. Никогда прежде я не испытывала такого чувства. На мой взгляд, примерно то же самое должен чувствовать человек, летящий в одноместном самолете через Атлантику — пожалуй, я слишком эффективно провела обряд изгнания. К счастью для меня, когда я в последний раз покинула свой сеновал, стоял славный солнечный, немного ветреный денек, и сев за руль своего нового элегантного черного купе, я отправилась через мост к новым берегам моей жизни. Будь на свете мокро и холодно, я бы, пожалуй, этого не вынесла.
И хотя мистер Митъярд приготовил для меня замечательный обед, какой способен приготовить лишь мужчина, привыкший стряпать на лопате над ведром угольев, и хотя, несмотря на теплый день, в камине тихо потрескивали кедровые поленья и брикеты торфа, все же я, едва сгустились сумерки, сбежала из дома, словно от стаи фурий, и нашла себе пристанище на верфи, чтобы наблюдать солнечный закат.
Солнце уже скрылось за крышами Пимлико на том берегу, так как река здесь изгибалась сначала на север, потом на юг, и на фоне закатного неба изломанные очертания горизонта напомнили мне Анды. До середины течения река уже скрылась в густой сумеречной синеве, но под самым берегом Сэррей-сайда она еще пылала всеми оттенками оранжевого, и мелкая речная рябь сверкала самоцветной россыпью. Какая-то баржа, спускаясь по течению, чернела на этом золотом фоне, умудряясь со своим высоким грузом на палубе походить на гигантскую гондолу. Я уселась на толстое бревно, прислушиваясь, как о подгнившие сваи под ногами тихо плещется вода, и стала смотреть, как понемногу блекнет великолепие заката и наползает ночь.
В этом переменчивом свете сгинула без следа вся убогость кварталов Пимлико. Их разномастные крыши и скрюченные дымовые трубы по-модернистски вызывающе вырисовывались зубчатым силуэтом на фоне бледных небес. Затем, по мере того как слабел дневной свет и густели речные туманы, их очертания стали мягкими и размытыми, пока наконец зубчатая линия горизонта не превратилась в мягкие складки гор и холмов. С наступлением сумерек вспыхнули фонари на Гросвенор-роуд, и их свет длинными блестящими полосами лег на темную воду. Но ярче они так и не стали, ибо этот уголок мира не был ни суетливо-коммерческим, ни изысканно-шикарным. Дома вдоль реки были стары и высоки, и уличный свет не поднимался выше вторых этажей. Но вот темная изломанная линия похожих на скалы фасадов начала то там, то здесь загораться желтыми квадратиками окон. Их обитатели не давали себе труда задергивать шторы, так как окна квартир выходили на реку.
Потом я заметила, как за парой окон в верхнем этаже, которая осветилась одной из последних, что-то перемещается по комнате с равномерностью маятника. Я терялась в догадках, что это за мануфактура могла действовать в такой поздний час, когда ритм движений неожиданно прервался, в освещенном окне показался мужской силуэт, и я догадалась, что это просто человек, меривший шагами комнату, теперь облокотился о подоконник и смотрит на реку. В том, что это мужчина, я не сомневалась, поскольку ни одна женщина так по комнате не ходит. И я подумала, не тот ли это мой рыжеволосый буйный знакомый, который едва не угодил мне под колеса. Дом его должен был находиться примерно в этом месте, а это непрестанное хождение было вполне в его стиле.
Я мысленно вернулась к этому человеку, каким его увидела. Его внешний облик отчетливо врезался мне в память, что довольно часто бывает в подобных ситуациях, ибо жизнь его действительно висела на волоске, и только кошачья, несмотря на плотно сбитую фигуру, ловкость уберегла его от несчастного случая. Не чего удивляться, что он накинулся на меня с такой яростью — ведь я здорово его напугала.
Это был мужчина средних лет с бледным лицом кабинетного работника. Рыжие волосы над бульдожьим лицом были слегка тронуты сединой и поредели на висках. Лицо его покрывали глубокие морщины, а между бровями залегли две глубокие складки — признак сильного нервного напряжения. От крыльев носа к уголкам рта опускались две глубокие борозды — примета раздражительности. Однако его глубоко посаженные глаза, широко раскрытые от неожиданности под густыми бровями, были добрыми и ясными, как у ребенка, да и вообще он не был похож на озлобленного типа. Скорее он произвел на меня впечатление человека издерганного и ожесточенного, но никак не озлобленного, хотя вряд ли это делало его более приятным в общении. Его одежда была хорошего качества, но поношена и неряшлива, и хотя он не расставался с коричневым кожаным портфелем человека свободной профессии, ни его двубортный мешковатый костюм, ни шляпа с обвисшими полями никак не указывали на род его занятий. Впрочем, когда он ее приподнял, под нею показался лоб высокий и широкий, как тулья цилиндра, а рука, которой он ухватился за дверцу моей машины, чтобы устоять на ногах, была очень красива и ухожена, хотя сам он был коренаст и широкоплеч. Была в ее мускулистости чувственная мягкость, присущая рукам великих пианистов, которые, вопреки всеобщему мнению, никогда не бывают изящными и с длинными пальцами. Его разъяренное бульдожье лицо с великолепным лбом кого-то мне смутно напоминало, и я бы не удивилась, узнав, что где-то его уже видела и, возможно, снова увижу на страницах газет. Ибо человек с такой головой и руками просто не может быть ничтожеством и вполне может оказаться известной особой, несмотря на неряшливую одежду и убогое обиталище.
