Вопль кошки - Заппиа Франческа

– Это твоя мама? – Джейк шагнул ко мне.

– Да, – сказала я.

Прижимаясь к помосту, я попыталась заслонить от него картину, но он лишь посмотрел на нее скучающе, издал тихий хмык и потянул Шондру за руку.

– Пойдем, – сказал он.

Я выдохнула.

– Он тебя запугивает, – сказал Джеффри, глядя, как Джейк и Шондра удаляются. – Он спортсмен, они так делают. Не парься.

– Не парюсь, – сказала я.

Я правда не парилась. Не позволяла себе. Они больше ничего не могли мне сделать. Даже если я не получу стипендию, я уже чего-то достигла. Я хорошо поработала. Может, недостаточно хорошо, чтобы продавать картины за миллионы долларов или устраивать персональные выставки в галереях, но у меня было что-то такое, чего не было у них.

Они не могли отнять у меня то, кем я была.

Филе-о-пяти-пальцах

«Кто там?» – мой самый нелюбимый вопрос. Такой неубедительный и жалкий. Как только его произносишь, каждый, кто тебя слышит, понимает: ты напуган. Ты в темноте, и тебе страшно. Ты знаешь, что за тобой охотятся, и дико озираешься, не в силах разглядеть охотника.

Я этот вопрос выкрикиваю.

Он смеется. Смех высокий и пронзительный, как у мальчишки, который достиг пубертата, но застопорился на моменте, когда у него сломался голос.

– Не бойся, Кот. Сейчас сыграем в игру. Будет весело.

– Откуда ты знаешь, как меня зовут?

– Скажем, догадался.

По моей маске бегут мурашки, и я вспоминаю – моего лица она не скрывает, ведь она и есть мое лицо.

– Ты Лазер? – спрашиваю я.

– Давай сначала сыграем, а если выиграешь, я тебе расскажу?

Это он.

– Нет, – быстро говорю я. – Если выиграю, хочу получить пальцы Хроноса.

Возникает странная, почти оглушительная пауза. Я не вижу его, но чувствую, что он ошеломлен – возможно, даже сдерживает смех.

– Пальцы Хроноса? – говорит он. – Вот недотепа. Если ему так нужны его пальцы, мог бы и сам попросить. Он же знает.

Точно Лазер.

– Похоже, он так не думает, – говорю я. – Отдашь мне их, если я выиграю?

– Не вижу причин для отказа, раз уж ты хочешь такой приз. Сказать, что будет, если проиграешь?

– Валяй.

– Вот что: я запру дверь и ты навсегда останешься со мной и моими друзьями.

Какие друзья могут быть у Лазера здесь, в этой пустоте? Разве что это он так очаровательно говорит, что собирается меня убить. Что вероятнее.

Самоубийственная миссия. Я знала. Но все равно пришла.

Я крепче сжимаю нож.

– Я согласна, – говорю я. – Значит, филе-о-пяти-пальцах?

– Лучшая игра в истории мира! – радостно восклицает Лазер. – Клади руку на постамент, я буду петь песню, а ты в такт втыкай нож между пальцами. Раз, два, три, четыре. Выиграешь, если по окончании песни не порежешься. Ни малейшей засечки. Если порежешься хоть раз – проиграешь. Поняла?

Я рассматриваю контур руки и четыре белые точки на постаменте. Я смутно помню, как кто-то играл в это раньше, в кафетерии на обеде, но с пластиковой вилкой вместо ножа, отламывая по зубцу до последнего, полосуя им взад-вперед перебинтованные пальцы. Он носил бинты так, будто гордился своими травмами, а может, просто радовался, что теперь на него все смотрят. Он играл как одержимый, каждый день. Не всегда один. У него были друзья, которые играли с ним. Я не помню ни имени его, ни лица. Вижу его лишь где-то на периферии памяти.

Я делаю вдох и опускаю руку на постамент.

25

После ярмарки.

Пустой спортзал.

Миссис Андерсон вместе с художниками убирали экспонаты и складывали в кабинете рисования, чтобы она сфотографировала их потом для конкурса на стипендию. Когда я уходила, она сияла: видимо, те богатые люди, что давали нашей школе деньги, остались под впечатлением. Некоторые даже спрашивали, можно ли купить выставленные картины, в том числе и мою.

За мной заехали мама с папой. По дороге домой мама спросила:

– Когда же ты мне покажешь великолепие, которое я вдохновила?

– Скоро, – ответила я, смеясь над ее широко распахнутыми глазами и раскинутыми руками.

– Уж пожалуйста, – сказал папа, улыбнувшись уголком рта. – А то, если в ближайшее время этого не случится, она, скорее всего, направит свои секаторы против нас обоих.

На следующий день я пришла на рисование пораньше. Потрясенная миссис Андерсон стояла у шкафчиков.

– Ох, Кот, – проговорила она. – Мне так жаль.

Я ринулась вперед и заглянула в свой шкафчик. Он был пуст, не считая нескольких кисточек и старой тряпки.

– Я пришла сегодня утром, а ее нет, – сказала миссис Андерсон.

– Нет? В смысле?

– Я думала, что заперла дверь вчера вечером после ярмарки, – сказала она. – Я уверена, что заперла. Но сегодня утром твоя картина… ее уже не было. Ты же не забирала ее домой? Может, переложила в другой шкафчик, куда-нибудь в угол?

– Нет, – сказала я. Горло сжалось, голос повысился. – Нет, домой не забирала. И никуда не клала. Кто-нибудь заходил после того, как мы ушли? Может, кто-то еще переложил? Когда вы заперли дверь? У кого-нибудь еще был ключ?

– Нет… Разве что у сторожей, но вчера их тут не было… Нет, ключ только у меня.

Мы обыскали кабинет сверху донизу. Проверили кладовку по соседству. Я молилась, чтобы картину правда кто-то переложил. Накрыл простыней, навалил сверху другие картины – мне было все равно, лишь бы она нашлась. Не осталось даже фото, чтобы приложить к заявке на стипендию. У нас ничего не осталось.

Я продолжала поиски, подключив других студентов-художников, но уже понимала, что не найду. Месяцы работы пропали. Я пыталась утешиться мыслью, что смогу написать ее снова, если смогла в первый раз. Навыки у меня есть, а талант украсть невозможно. Но это был особенный труд. Дело было не только в таланте или мастерстве – еще были мои эмоции и мимолетные моменты, что наслаивались друг на друга. Воссоздать картину было нельзя, потому что эти эмоции, эти моменты уже прошли.

– Исчезла? – переспросил Джеффри в конце дня, когда мы стояли у своих шкафчиков. – Как? Кто ее украл?

– Не знаю, – ответила я.

Лицо онемело. Онемели губы. Все онемело, кроме сердца и мозга – они горели.

– Я не знаю, что делать. Я не смогу нарисовать ее заново, – сказала я. – Я не смогу ее повторить. И я не успею подать заявку.

Джеффри нахмурился.

– Мы что-нибудь придумаем, – ответил он. – Должен же быть какой-то способ выяснить, кто ее забрал. Если понадобится, пойдем в администрацию.

– Спасибо, – сказала я.

– Нужно идти сегодня. Как можно скорее.

Хотелось свернуться в клубок в своем шкафчике и лежать там, пока не сгнию. Хотелось, чтобы в этом хаосе разбиралась миссис Андерсон. Но Джеффри потянул меня за собой, и я пошла.

Главный коридор не был пустым, как я ожидала. Уроки закончились, всем полагалось быть на секциях, на кружках или куда они сбегали из школы. Но возле офисов администрации, у витрин с трофеями, собралась толпа. Кто-то расчистил витрину и повесил в ней черную ткань. На ткани, едва виднеясь над головами, стояла большая картина маслом.

Джеффри схватил меня за руку; я вырвалась и ринулась в толпу, отпихивая людей с дороги, проталкиваясь вперед, не слушая и не слыша, что говорят люди, если они что-то говорили.

Она была такой же, как вчера вечером. За исключением аэрозольной краски, фломастера и рыже-коричневых следов огня. В ушах стоял смех. Краска из баллончика… Горящие бонсаи, дурацкие усы и выпученные глаза… Штука, которую они нарисовали перед лицом моей матери, кошмарное, сука, уродство… И подпись – «Киса», будто до картины добрался ребенок… Фломастером…

Я вцепилась в дверцу витрины и тянула, тянула, тянула, пока винты не выскочили из замка. Вытащила свою картину. Люди вокруг расступились, и я с холстом упала на колени, пытаясь оттереть краску и фломастеры пальцами, рубашкой… Ничего не оттиралось.

Не оттиралось.