Александра Лосева - ДОМ ПОЛНОЛУНИЯ
Кто сражается с Домом, тому надо остерегаться, чтобы самому при этом не стать Им. И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя. Дом есть мера всех вещей.
ВСЯКИЙ, КТО ЧИТАЕТ ЭТИ СТРОКИ! ЕСЛИ ТЫ ДОЖИЛ ДО НИХ, ЗНАЙ, ТЕПЕРЬ ТЫ ПРИНАДЛЕЖИШЬ ДОМУ, ОТНЫНЕ И ВОВЕКИ. ПОСМОТРИ В ЛИЦО СВОЕМУ ХОЗЯИНУ. ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ДОМ!
Собеседник чудовищ улыбается. Он бледен, он больше не похож на человека. Иногда он мрачнеет, как будто вспоминает что-то. Он оставляет следы мокрых подошв в пыли. На нем изодранные сапоги.
Говорящий опустошен.
Дом стоит, свет горит. Из окна видна даль. Так откуда взялась печаль?
Дальше несколько страниц были вырваны.
Это место – НИГДЕ.
Здесь есть тени, тысячи теней, многие из которых знакомы тебе. Когда они проникают в твой мир, случается ночь.
Путешественники здесь теряют сон.
Тени бессильны перед ним.
Он не из их мира.
Он равнодушен, в его руках лунная пыль.
Но как бы они не шли, все равно они придут к Дому, к месту, откуда они вышли.
Кошмар твоего детства, увиденный когда-то в книжке, – огромные звери на тонких ногах насекомых, бредущие по пустыне, и обнаженная блудница на спине одного из них.
Умножающий знания умножает скорбь и тем самым угоден Дому.
8. 16. 7. Здесь он был обречен.
Пока ты видишь зверя в себе, ты человек.
Это несправедливо. Но что есть большая несправедливость, чем ты сам?
ГОСПОДИ, ПОМОГИ МНЕ…
Я дочитал до последней страницы, все не решался перевернуть ее. Меня била дрожь. Ну же, ну, переворачивай. Соберись! Хуже, чем было, уже не будет.
КНИГА ЖИВЫХ
Все дороги сойдутся, когда дрогнет земля.
И все. Больше ни слова, ни строчки. Я прислонился к стене. Книга выскользнула из рук. Кажется, это… Нет. Теперь я пью.
* * *
Ах, да, кстати. Насчет отражения. Оно ведь точно изменяется. Я не помню, кто я, но точно знаю, что раньше я был другим. Давно, очень давно, в самом начале моей жизни в Доме, то есть вообще на заре Вселенной, я поглядел в зеркало, и мне стало страшно – оттуда на меня смотрело отекшее лицо мужчины, уже начинающего стареть. Тяжелая нижняя челюсть, седая щетина, короткие волосы, тоже как пеплом присыпанные, сумасшедшие глаза, а вокруг них – сеть морщин. Какое-то алкоголическое лицо, честное слово.
Я отскочил от зеркала и схватился за голову. Тогда мне стало в первый раз по-настоящему жутко. А ведь, правда, что было до этого? Помню вспышки, шаги, тупую боль во всем теле, чьи-то голоса. А потом однажды я проснулся в своей комнате на шестнадцатом этаже, на кровати, в куче тряпья. У меня болела нога, на ней четко был заметен шрам, который теперь превратился в еле видную белую полоску. Тогда это был страшный опухший рубец, видимо, от глубокой раны. Еще помню, что я был одет в джинсы, на которые даже смотреть было страшно, не то, что носить, ветхую футболку с полустертой надписью и босиком. Вот и все.
С этого дня началась моя жизнь. Я знал наверняка – это не мое лицо. Дом украл его у меня и подсунул эту маску. Ну не может так быть, я ничего не помню, не помню всех этих лет, а значит, их и не было. Ну не мог же я проснуться пятидесяти лет отроду. Кроме того, мое тело явно не принадлежало пятидесятилетнему.
А потом я долго не смотрел в зеркало. Как-то не до того было. Отрастали волосы. Когда они доросли до плеч, мне почему-то стало легче. Кроме того, я перестал отчетливо хромать. Тогда я снова посмотрел в зеркало. Теперь отражению было лет 35 от силы. Исчезла седина, щетина теперь стала какой-то рыже-бурой и дикой с виду, разгладились морщины, но глаза, как были, так и остались сумасшедшими. А потом я молодел с каждым разом все сильнее. Иногда даже пугался, что увижу в зеркале лицо ребенка. Вот тогда точно спячу. Но нет, после того, как мне стало лет двадцать, я остановился. Вот уж не помню, сколько дней я вглядываюсь в свое отражение по несколько минут, но не замечаю никаких перемен. Вот только пара свежих царапин, но это дело наживное: как пришло, так и ушло.
Иногда я разговариваю с отражением. Что, дурень, смотришь? – это значит, что мне его жалко. Выходи, лучше по-хорошему выходи! – это значит, что я на него сердит. Иногда я злюсь на отражение, грожу ему кулаками. Оно тоже грозит мне в ответ, но как-то неуверенно. Оно меня боится, вот что. Ведь я могу расколотить его на тысячу кусков, вот оно и боится. Иногда от этого мне легче – хоть над чем-то здесь я властен. Тогда я грожу отражению еще увереннее, а оно прячет глаза и думает, куда бы улизнуть, и тогда я смеюсь.
Однажды, вот так, смеясь, я, не знаю, зачем, схватился за топор. Сначала я рубил кафель в душевой. Крошки во все стороны, серые пятна на стенах. Потом я раскроил умывальник, срубил кран, и оттуда на пол потекла желтоватая жижа, а потом выскочил в коридор и бежал, бежал, изредка останавливаясь, чтобы рубануть стену, дверь или еще что-нибудь, все, что попадется под руку.
Я выбежал на лестницу и стал кричать. Я звал кого-то, я не помню, кого. Я бросал вызов, я хотел ввязаться хоть в какую-нибудь драку и очень долго стоял, выкрикивая в гулкую пустоту пролетов угрозы и оскорбления, прислушивался, как затихает эхо, и снова звал. Но все было тихо. Дом не желал мне отвечать. Только потянуло по коридору сквозняком, послышался знакомый шорох бумаги. Это ветер гонял из угла в угол обрывки газет. Я постоял еще чуть-чуть и пошел назад. По дороге подобрал с пола пустую бутылку и швырнул ее в одну из комнат. Видимо, бутылка ударилась обо что-то железное, такой был звук. А еще она разбилась. А на следующий день Дом сыграл со мной злую шутку.
Я забрался в подвал, в ту его часть, где сухо. Искал там что-то, даже не помню, что, наверно, просто придумал себе дела. Так вот, я нашел какую-то неуютную холодную комнату за тяжелой железной дверью, которую еле открыл (засов снаружи заржавел), и зашел внутрь. Побеленные стены, тусклая лампочка под потолком. Ящики в одном углу, куча тряпичного рванья в другом. Я пошарил в ней носком ботинка – так, остатки жизни, как и везде, – детские платьица, поломанные вилки, оплавленные свечные огарки. Чушь. Это совсем не то, что я бы хотел найти.
