Вадим Волобуев - Благую весть принёс я вам
В благоговейном ужасе внимал Головня Отцу, трепеща перед той неведомой силой, что открыла ему тайный смысл начертанных в Книге знаков. Быть может, Огонь нашёптывал старику эти речи, а быть может, сама душа его переносилась в прошлое и вещала оттуда. Мудрость Отцов сокровенна, лишь сын Отца и дочь Отца допущены в неё, прочим же остаётся преклоняться перед нею, не в силах постичь сокровенных тайн.
Большой-И-Старый горел. В сизом пожарище тонули почернелые копыта, вспыхивала шерсть, рассыпаясь красными снежинками, занимались рога, с черепа сползала шкура. Пламя разламывало части Большого-И-Старого, выложенные на железной решётке, и жадно подставляло ненасытный рот каплям мясной влаги.
Люди сидели понурые, угнетённые новой бедой. В глазах же Отца Огневика горели искорки, левая рука его, которой он водил по страницам, бросала широкие тени на Книгу, а правая, с серебряным перстнем на указательном пальце, сжимала рукоять костяного посоха, снизу доверху покрытого резными картинками - живым свидетельством Божественной воли, сподобившей Жара на такой труд.
Полные трепета, общинники чувствовали, будто оказались в Ледовом узилище. Со всех сторон их обступал сумрак, и лишь за спиной Отца разливалось жёлтое сияние, делавшее старика похожим на ожившего истукана. Слова, чарующие своей непонятностью, ласкали человеческий слух. Что такое "чертоги"? Как выглядит "час"? Никто не знал этого и ещё сильнее благоговел перед Отцом, который - единственный - был посвящён в эту мудрость.
Но вот Отец замолчал, останки Большого-И-Старого догорели, и люди начали расходиться. Мимо Головни, что-то обсуждая с Искромётом, прошёл вождь. Он шагал, сгорбившись, сжимая и разжимая кулаки. Искромёт зачем-то остановился, уставился на груду обгорелых костей, делая вид, что не замечает навязчивого внимания со стороны Золовиковских дочек. Те искательно заглядывали ему в глаза, призывно хихикали, шутливо толкали - бесполезно. Искромёт не двигался. Потом увидел Головню и кивнул ему.
- Загляни сегодня вечером ко мне. Есть дело.
И, не дожидаясь ответа, ушёл, а Головня так и остался стоять с разинутым ртом, не веря в услышанное. Плавильщик приглашал его к себе в жилище! Немыслимо! С чего вдруг? Неужто прознал про разговор с Отцом Огневиком? Да нет, откуда! Разве только подслушал кто-нибудь. А может, Огнеглазка донесла, узнав от матери. Эх, лишь бы не было заклятья.
В чёрном крошеве жаркого мрака - лица: жёлтые, как старая кость, плоские, как медвежья лопатка. Над лицами червиво болтаются корни - словно хвосты подземных тварей: дёрни за них, и посыпется мерзкая визгливая гадость - склизкая и вёрткая. Хуже всего, когда забываешь об этом, и хвосты налипают на лицо, как паутина: человек вздрагивает, ожидая увидеть противно клацающие челюсти, но это - всего лишь корни, они бессильно колышутся, волнуемые дыханием, и человек переводит дух, облегчённо шепча проклятье.
Никто не любит земляных жилищ - в них будто нечисть застряла. Тёмные, душные, смрадные, с запахом гнили. Заходишь - и словно ныряешь в омут ненависти: скукоженой, бессильной, кровоточащей. Под стать сегодняшнему дню, полному злобы и разочарования. Дню, когда Отец Огневик лишил загонщиков заслуженной добычи. Потому-то и решили они, ведомые вождём, собраться в жилище Искромёта, подальше от чутких глаз Отца.
Пламя жмурилось и кривлялось, извергая тучи чёрного дыма, и дым этот, точно вода из свежей проруби, рвался вверх, к отверстию в крыше, расщеплялся по краям, обтекая корни-хвосты, и впитывался в холодную рыхлую почву.
- Землю мне в глаза, если он не сдурел.
Сполох хорохорился. Грубостью хотел скрыть растерянность. Бегал затравленным взором по промёрзлым стенам, криво усмехался, а в глазах, коричневых как свежеобожжённый горшок, плавало горькое удивление.
- К чему загоны, земля мне в уши, если Отец может так поступать?
Воистину, он был прав! Заносчивый и взбалмошный, в этот раз он был прав. К чему добывать зверя, если Отец всё равно отдаст его Огню? Зачем страдать, если не видно избавления?
- Он унизил и растоптал нас, прах его побери, а с нами - и всех загонщиков.
Правда, святая правда!
Головня вспомнил, как давным-давно спросил у Пламяслава: отчего пролегла вражда меж Отцом и вождём?
Старик ответил: оттого, что Отец унизил вождя у всех на глазах. Было это давно, когда Сполох ещё не умел держаться в седле и не получил взрослого имени. Однажды, желая потешить дитё, вождь вырезал ему фигурку медведя, и сказал при этом: игрушка - твоя, никому не давай её - потеряешь, новую не жди. Сполох так и поступил: ни с кем не делился, забавлялся сам, а остальные глядели и завидовали. Дошла о том весть до Отца Огневика. Страшно разгневался Отец. Вечером, на обряде, назвал вождя кощунником и святотатцем, нарушителем Огненных заповедей: где это видано, чтобы вещь принадлежала одному, а не многим? Прокляните того, кто скажет: это - моё, а то - твоё. Втопчите отступника в грязь. Так сказал Отец, и вся община склонилась перед ним, негодуя на вождя. С тех пор вождь затаил злобу на Отца.
И вот они сидели в жилище плавильщика: Головня, Сполох, его отец, мачеха и Искромёт. Стыло дышали земляные стены, колыхались в волнах тепла засохшие корни под потолком. Сполох цедил проклятья и скрёб ногтями голую грудь. Вождь и Искромёт молча хлебали моховой отвар. Плавильщик шепнул что-то на ухо вождю. Тот хмуро глянул на Головню исподлобья, спросил:
- Что не пьёшь-то? Не по вкусу наше угощение?
Загонщик уронил взгляд на кружку, которую держал в ладонях. Неторопливо поднёс её к губам. Отвар был злой, вонючий, яростно обжигал глотку.
- Не по вкусу, - подтвердил вождь. - А всё из-за старика. Если б не он... - Вождь побагровел, сжал кулак, потом сказал, успокаиваясь: - Я помню, как ты пошёл со мной в мёртвое место. Остальные струсили, а ты пошёл.
- Тебя отличила судьба, Головня! - промолвил Искромёт.
Но Головня не дал обмануть себя ложной любезности. Он помнил, какими глазами взирала Искра на плавильщика, помнил, как наматывала себе на палец русый локон, разговаривая с бродягой, и как улыбалась кончиками губ, увлечённая беседой. Несомненно, то были чары, коварное волшебство, исходящее от него. Он говорил о знаке судьбы и воле неба, но Головне, когда он слушал его, вспоминался голос Искры, и её слова, сказанные с таким восхищением: "Искромёт зовёт их артефактами". Плавильщик улыбался, не разлепляя губ, а Головня глядел на него и видел такую же точно улыбку Искры, обращённую к нему.
- Головня - наш человек! - грохнул Сполох, хлопая загонщика по плечу. - Наш!
Вождь поднял руку, замыкая ему уста.
- Отец не может отнимать у нас Большого-И-Старого. Так?
