Антон Соя - З.Л.О.
Когда Следак только-только познакомился с Кобылинычем, он подумал, что все эти его разговоры о форме черепов, привычка при встрече вскидывать руку и кричать «хайль!», доскональное знание биографий нацистских вождей и дат сражений Второй мировой — не более чем нелепое чудачество, в принципе безобидное, временное явление. Когда они встретились после армии и первое, что услышал Ольгерт, было: «Что, партайгеноссе, привез пыль Европы на сапогах?» — он понял, что ошибся. Кобылиныч не собирался расставаться с юношескими убеждениями. Следак с трудом уводил его по субботам из пивняков, где громоздкий Кобылиныч наяривал на трофейной губной гармошке «Ах, мой милый Августин» или «Дойчен зольдатен», чем вызывал нездоровую ажиотацию у окружающих. Встречая и провожая Следака, Кобыла обязательно должен был крикнуть, что Германия превыше всего, а знакомя с новым опером, шепнуть на ухо: «Наш человек, фашистюга, черный следопыт, на „чоппере“ гоняет, настоящий ариец».
Следак мучился, краснел, пытался объяснить Кобыле, что ему стыдно за него и что он совсем не разделяет его любви к нацистам. Но Кобыла только удивленно смотрел на него и продолжал гнуть свою линию. Переубедить Кобылу не представлялось возможным. Весь мир для него делился на друзей и врагов, на арийцев и жидов. Понятия эти являлись для Кобылы в одно и то же время и абсолютными, и условными. Поэтому в «табели о рангах» Кобылы люди, его знакомые, легко перекочевывали из одного стана в другой. Так, арийцами, безусловно, были солдаты великой нацистской Германии. Но при этом, по Кобыле, все солдаты Советской армии, защищавшие великую арийскую Россию, тоже попадали в эту категорию. Жидами же становились все, кто не соглашался с точкой зрения Кобылиныча или просто мешал ему жить. При всем этом он продолжал постоянно тусоваться со своим школьным другом по фамилии Шульман, который терпеливо сносил все его выходки и насмешки. Толстый безобидный Шульман, инженер в толстых очках, только глубоко вздыхал и мотал смешной головой, в тысячный раз слыша от Кобылы «милую шутку» типа «Ну что, печи Бухенвальда еще дымят?». Следака от таких шуток всего передергивало внутри.
— Вот видишь, Немец, — говорил ему Кобыла, — Шульман наш человек, хоть и жид. А ты ариец, а меня не понимаешь.
Правда, недопонимание со стороны Немца-Следака не очень расстраивало Кобылу, ему вообще было наплевать на понимание и мировую гармонию. Его никогда не интересовала компания единомышленников. Молодых неонацистов, скинхедов и нацболов, которые тогда расплодились в Петербурге как логичная реакция на исчезновение прежних общественных и духовных ценностей, резкое расслоение общества, земляческую преступность и незаконную миграцию, Кобыла не признавал. Он считал неонацистов быдлом и жидовскими провокаторами. К тому времени, когда Следак познакомился с Верой, Кобыла уже порядком ему надоел своими теориями, терпение его кончалось. Неудивительно, что он даже обрадовался их взаимной неприязни как поводу встречаться с ним как можно реже, хотя в глубине души относился к другу с прежней теплотой. По странной логике Кобылиныча в Вере было плохо все, начиная от имени и заканчивая тем, что они познакомились в церкви.
— Зачем ты вообще в этот жидовский вертеп ходишь? Перун, Род и Велес тебя не простят, Немец. А эта жидовская семейная жизнь тебя погубит. Мы воины — нас ждет Валгалла, армия валькирий будет нас отпаивать медом и элем, — а семейные ценности придумали жиды, чтобы закабалить могучий арийский дух, убить его бытовухой, — проповедовал Кобыла.
В собственной личной жизни Кобылы с валькириями была напряженка. Вместо того чтобы искать себе белокурую Брунгильду, он то и дело знакомился с щуплыми очкастыми черноволосыми студентками — то еврейками, то азиатками, однажды даже с мулаткой. Романтичные интеллектуалки клевали на его природную брутальность и мужскую притягательность и проводили с ним разное время жизни, в зависимости от темперамента, порога терпимости и брезгливости. Но ни одна не задерживалась в его жизни дольше недели. Мулатка продержалась меньше всех. Собственно, у Кобылиныча с ней ничего и не вышло, зато остался кривой шрам на лбу от чугунной сковородки. На этой сковородке она разогревала пельмени в тот самый момент, когда он выбрался из душа в одних трусах. Все тело Кобылиныча было покрыто татуировками, в обычное время скрытыми от посторонних глаз одеждой. Свастики, молнии СС, орлы, руны, изречения на латыни и портреты вождей не оставили на нем живого места, даже на спине красовалась карта Великой Германии 1943 года. Из-за этой красоты в баню Кобыла теперь ходил только на своей даче, а пляжей не посещал. Увидев все это великолепие, афророссиянка Виктория не стала сдерживать чувства и залепила ему сковородкой по русой голове со сбритыми висками. Когда через час Кобылиныч очнулся, чернокожая валькирия уже убежала, он лежал на полу, вокруг головы в крови плавали холодные пельмени. Голову Кобылиныч зашил, но история его, как, впрочем, и всех нациков, ничему не научила. Тем более что это был редкий случай его поражения. Обычно все-таки бил он, а не его. Частенько после его публичных выступлений за ним увязывались возмущенные компании, но попытки побить могучего Кобылиныча всегда заканчивались плачевно. Ему даже не требовалась помощь друга. Он быстренько отодвигал Следака, с азартом рассматривал противников и начинал молотить направо и налево, пока все не ложились в аут. Своим удостоверением опера он при Следаке ни разу не воспользовался. Побить Кобылу было невозможно — если только убить, и это, так или иначе, не могло не случиться.
Следак все детство варился в черняевском многонациональном котле, философия Кобылы была для него абсолютно неприемлема. Конечно, он делил людей на русских и нерусских. Будучи наполовину немцем, так ни разу и не увидев немецкого отца, он принимал в русские всех, кто жил с ним рядом в детстве. Его первая любовь, с которой он прятался в заброшенных склепах немецкого кладбища, была наполовину татаркой, наполовину еврейкой, то есть для Следака вполне русской. Ее звали Надя, и ее отец работал директором консервного завода, что очень не нравилось маме Следака. Она считала ее избалованной и подозревала в слишком раннем интересе к мальчикам. Подозрения матери скоро оправдались. Их дружба закончилась на диване в гостиной у Следака, когда тринадцатилетняя Надя кокетливо сказала двенадцатилетнему Ольгерту: «Давай поцелуемся». Перед диваном немедленно выросла возмущенная мать и надавала сыну по щекам, по принципу — бей своих, чтоб чужие боялись. Мальчишка не выдержал позора и перестал водиться с Надей.
Взгляды Кобылы казались Следаку настолько нелепыми, что он даже не считал его нациком или фашиком, скорее, чудаком с неприятным душком, но на это можно было закрыть глаза. Его положительные качества с лихвой искупали ущербность.
