Ирек Грин - Дневник дьявола
Итак, мы повернулись спиной к дожидавшимся нас стервятникам и быстро зашагали прочь.
— Однажды к воротам рая подошли двое мальчиков. Они трагически погибли, в одно и то же время, хотя и в разных местах, им обоим было по четыре года. Один был белым, а другой чернокожим… — Фишман уже отпустил мою руку и торопливо удалялся от гостиницы, хотя мне показалось, что, когда я заговорил, он едва заметно повернул голову в мою сторону. — Святой Петр сначала погладил белого мальчика по золотым кудрям и сказал: «Как ты прекрасен, как хорош, такой белый, голубоглазый, без малейшего изъяна, я дам тебе крылья, и ты станешь ангелом», — я почувствовал, что Адриан слегка замедлил шаг. — Потом он обратился к негритенку: «А ты, такой прелестный, такой шоколадный… я дам тебе крылья, и ты превратишься в муху».
Фишман остановился и взглянул на меня, словно не поняв, а его глаза приобрели темно-синий оттенок.
— Что с тобой? — спросил я. — Ведь сын посла был белым…
И тогда он ударил меня по лицу. И пошел прочь.
Однако вернемся — точнее, перенесемся в будущее — в 1991 год, к моменту нашего возвращения из Израиля. Мой отец был очень популярным психотерапевтом, и только слава Фишмана и то, что я замолвил за него словечко, позволили сначала договориться о встрече, а позже — провести недолгий курс терапии в течение нескольких последующих недель, до тех пор, пока взволнованный Адриан не выбежал из отцовского кабинета, хлопнув тяжелой дубовой дверью, чтобы уже никогда туда не вернуться. Еще немного, и я бы рассказал ему все! Эти слова касаются именно того, последнего сеанса психотерапии. Однако обо всем по порядку.
Однажды воскресным утром Фишман прибыл в дом моих родителей. Его ожидал отец в мягком небесно-голубом халате, небрежно накинутом на белую шелковую рубашку с расстегнутой верхней пуговицей, а также тетя Аделаида, которая не могла отказать себе в удовольствии познакомиться «с этим знаменитым Фишманом». Когда прозвенел звонок, именно улыбающаяся тетя, опередившая меня по пути к дверям, была первым членом моей семьи, которого увидел Адриан. Сомневаясь, что он помнит о смерти моей матери, я поспешил представить их друг другу. Потом мы повели моего шефа в библиотеку, где в огромном каминном кресле восседал мой отец. Он медленно поднялся и протянул руку Фишману. Я вздрогнул — ведь я объяснял ему, просил, предупреждал, что Адриан терпеть не может здороваться таким образом! Однако отец, поднявшись, продолжал протягивать сморщенную ладонь, не сводя глаз с фотографа. Фишман, не колеблясь, пожал ему руку и даже улыбнулся, когда отец указал на соседнее кресло, попросил тетю подать два кофе и начал набивать утреннюю трубку. «Не успев позавтракать?» — проворчала старушка и отправилась на кухню, продолжая улыбаться моему патрону. Фишман держался удивительно свободно. Он прихлебывал кофе, всем своим видом показывая, что тот пришелся ему по вкусу, охотно и вежливо отвечал на вопросы. Время от времени тетя бросала мне укоризненные взгляды, а отец — улыбался, словно говоря: «А ты так пугал нас рассказами о странностях этого симпатичного молодого человека!» Адриан подробно описал свои впечатления от той встречи, разумеется, ни словом не упомянув о моем присутствии. Перед тем, как выйти из машины, я хотел развернуться и уехать. Атмосфера этого города (Гейдельберга) действовала на меня угнетающе. Все ухоженно, отлажено и начищено как механизм средневековых часов. Дом П. (психиатра?) — респектабельный, крепкий, симметричный. Железный молоточек в форме длинной руки. На одном из пальцев — перстень в виде свернувшейся змеи. Большая медная матовая табличка, на которой черным готическим шрифтом написано: «Иоганн Ромм, доктор психиатрии». И безукоризненный порядок вокруг! Первая мысль — его только что навели. Вторая — он был всегда, потому что должен быть. Третья — я хочу, чтобы тут нашлось место для меня. Не поддавшись искушению постучать молоточком, я позвонил. Какая-то старуха оскалила зубы, словно сторожевая собака, подхватила меня под руку и втащила внутрь. От ее прикосновения все мое напряжение куда-то исчезло. Я вошел и почувствовал, словно вернулся домой.
Кажется, он не обратил внимания на звуки «Фауста» Листа, которого мой отец неизменно слушал по воскресеньям перед завтраком. У Вероники, крепкой, плечистой женщины, обычно прислуживавшей в доме моих родителей, в тот день был выходной, поэтому приготовление еды взяла на себя тетя Аделаида. Узкие полоски жареного бекона подгорели и похрустывали на зубах, а в яичнице по-венски совершенно отсутствовали соль и перец. Тем не менее Фишман нахваливал кухню моей тети и был необыкновенно разговорчив. Мне стало не по себе от этого маскарада, поэтому, сославшись на мигрень, я поспешно ретировался в свою комнату. А они тем временем сидели в гостиной и беседовали, и могу поспорить, отец в очередной раз жаловался на мою закомплексованность и, особенно, на эмоциональную нестабильность. В разговоре с посторонними он всегда сравнивал мою психику с психикой семилетнего ребенка.
Однажды, услышав, как отец разговаривал об этом с другими врачами, окружившими мою личность кольцом непонятных терминов и наперебой желавшими убедить его в правильности своих методов лечения подобных случаев, я почувствовал себя словно облитым грязью. Мой отец наверняка очень удивился бы, узнай он, что с момента, когда я начал работать с Фишманом, я чувствовал себя в обществе этого человека намного лучше, чем в кругу своей семьи, несмотря на всю ту ненависть, которую к нему питал.
Позавтракав, выкурив трубку и выпив два крепких кофе, отец пригласил Фишмана в свой кабинет. Час, который он неизменно уделял каждому пациенту, превратился в три, и полдень уже миновал, когда они, продолжая беседовать, вошли в библиотеку. Фишман не пишет, о чем они говорили во время сеанса, а значит, и мне сказать нечего. Достаточно было известия, что «господин Фишман» пробудет у нас какое-то время, а отец нарушит свое правило встречаться с каждым пациентом не чаще, чем раз в неделю, и посвятит моему патрону все свое свободное время. Не буду утверждать, что я хорошо знал своего отца, но наверняка должно было произойти что-то из ряда вон выходящее, если он решил отступить от привычных методов работы и нарушить устоявшийся образ жизни — потому что отец был нелюдим и не выносил присутствия посторонних в доме. На необычность ситуации указывало и поведение Адриана, который, когда отец устанавливал ему расписание сеансов, лишь глупо улыбался и кивал головой в знак согласия. Хотя я понимал, что в то первое утро пребывания Фишмана в Гейдельберге произошло что-то важное, его двухнедельное присутствие пришлось мне не по вкусу. Если бы не любопытство, то я бы наверняка собрал чемодан и уехал на какое-то время — в Берлин или еще куда-нибудь. А может, это было не просто любопытство? Что-то не позволяло мне оставить шефа, отца, тетю, которая на время, которое Адриан провел у нас, тоже почти поселилась в нашем доме. Мне также волей-неволей пришлось принять участие в загадочных событиях, происходивших тогда у нас дома. Только через много лет, то есть сейчас, когда я читаю и комментирую дневник Фишмана, я понимаю, почему должен был присутствовать там, подобно Церберу в преисподней, и догадываюсь, в чем было дело. Но не будем забегать вперед.
