Ирек Грин - Дневник дьявола
Ты что-то путаешь, дружище! Когда я увидел, что стекла на противогазе младенца запотевают, что шкура слона таинственным образом начинает раздуваться, сначала слегка, а потом в бешеном темпе (как пластиковый пакет на головах тех, кто хочет получить — или многократно усилить — оргазм), меня осенило, что ребенок погибает от недостатка воздуха. Чтобы удостовериться, я посмотрел в объектив. Толкнул Фишмана в плечо: «Вот она, самая страшная фотография!», но он не ответил, находясь в состоянии оцепенения. И поэтому я сделал тот снимок. Поймал в кадр колыбель, которая превратилась в раму для картины, и щелкнул затвором. Сверкнула вспышка.
Тогда он очнулся. Женщина тоже. Кошачьим прыжком он оказался рядом с ребенком. Оттолкнул материнские руки и сорвал клапан со шланга противогаза. Словно пылесос, тот со всех сторон жадно всасывал жизнь.
Я бы успел! Успел! Ведь я не хотел смерти того младенца! Я просто хотел, чтобы Фишман получил этот снимок. Самый страшный. Но он предпочел спасти ребенка, вместо того, чтобы позволить одной детской жизни спасти весь мир!
И знаете что? Ненависть к этому человеку сменилась у меня презрением. Когда-то я проявлял милосердие, садясь вместо него в автомобиль, который мог взорваться. С этого момента я стал презирать его!
И еще. Уже тогда я решил, что он все-таки сделает ту, «самую страшную» фотографию. Я не ослаблю хватку, потому что без меня он никогда не найдет то, что так упорно ищет, убивая на пленке невинных людей. Не сможет найти, потому что он просто слабак!
Мы ушли через час, как только объявили отбой воздушной тревоги. Все это время женщина провела у ног Фишмана, благословляя его и называя ангелом, которого неведомая сила приказала ей привести к себе домой.
Мы не говорили об этом. На вопрос, что произошло, он ответил, что случилось чудо. И ни словом не упомянул о том случае в своем дневнике. Однако, как говорится, нет худа без добра. Фишман решил, что на следующее утро мы должны улететь, а мне пришлось проявить крайнюю изобретательность, пытаясь достать билеты на самолет в стране, из которой бежал каждый, кто только мог.
— Два чуда в течение одних суток — это уже слишком, — ехидно заметил я.
— Заткнись и делай, что говорят!
Ну, я и сделал. А когда мы шли на посадку в Афинах, он сказал:
— Со мной происходит что-то странное. Если я обращусь за советом к твоему отцу, ты будешь помалкивать?
Я много раз, хотя и не совсем от чистого сердца, расхваливал перед ним эффективность отцовской терапии.
— Разумеется. Я договорюсь с ним?
— Да, пожалуйста.
Пожалуйста, ха! Попался! И ты еще не раз обратишься ко мне за помощью! В полете он разговорился, пытаясь исподволь вернуться к событиям в доме еврейки.
— А если бы ребенок умер, он оказался бы в раю?
— В нашем, христианском?
— В любом. Допустим, в христианском.
— Он не крещен, а вопрос, могут ли такие дети спастись, будет обсуждаться до бесконечности. При этом можно даже поссориться — как Августин и Фома, впрочем, им не впервой… — И я принялся посвящать его в тонкости теологии, связанные с вопросом, в какой форме души некрещеных могли бы общаться с Всевышним после смерти. Он был настолько взволнован моим рассказом о ребенке, не прошедшем таинство крещения и потому лишенном возможности приблизиться к Богу, что его не могли утешить даже заверения в том, что, по-видимому, бедное дитя все же не будет испытывать страданий. А может, я просто не слишком старался? Ведь мои мысли витали где-то далеко.
В семейных легендах, известных мне со слов отца, сохранилась история, объясняющая нарастание напряжения между ним и матерью, которое я прекрасно помню с того времени, когда был школьником. Кажется, когда я был совсем маленьким, у меня родилась сестра. Однако, прожив всего два дня, она умерла. Мать настаивала, чтобы окрестить ее и тем самым (отец не мог сдержать гнев, когда рассказывал об этом) выбрать для нее вечную жизнь.
— Она ведь уже мертва. Что изменит такое крещение? — возмущался отец.
— Мы все сделаем так, словно она еще жива. Окрестим ее и через два дня похороним в освященной земле, чтобы ее душа не скиталась вечно, голодная и неприкаянная.
— Ты сошла с ума! — кричал отец в ярости. — Она же мертва, кого ты хочешь обмануть?!
— Это можно сделать, я справлялась у католического и протестантского священников.
— Да здесь заговор безумцев! Если она должна быть наказана, потому что мы не успели покропить ее водой, то уже ничего не поделаешь! И виноваты тут не мы, а Всевышний. Я не даю своего согласия на это!
Мать расплакалась. Следует добавить, что беседа (если ее можно так назвать) происходила в больнице, над телом моей сестренки.
— Она останется здесь! Слышишь, ты, идиотка? Она останется в больнице, а мы едем домой. Собирайся!
— Прошу тебя…
— Едем! — И он поцеловал дочь в лоб. — Попрощайся с ней, и мы уходим.
— Нет…
— По-хорошему тебе говорю…
— Нет…
— Попрощайся!
— Не могу… Она нечистая…
Над тельцем младенца отец влепил матери смачную пощечину и, схватив за волосы, буквально выволок из больницы.
Прежде чем приняться за описание встречи, а точнее, встреч Фишмана с моим отцом, я на мгновение вернусь к моменту, когда слуги дядюшки Сэма выпустили нас из казарм в Бейруте. Фишман решил, что мы немедленно покидаем Ливан. На мой вопрос, возвращаемся ли мы в Сирию, он не ответил, очевидно, посчитав его риторическим. Мы молча шли в сторону гостиницы. Мне не давала покоя гнетущая тишина. Завидев перед нашим временным жилищем несколько знакомых корреспондентов, Адриан решительно схватил меня за руку и потащил в противоположном направлении. Гиены жаждали крови. Всем уже было известно, кто сфотографировал взрыв самолета. Они рассчитывали на сенсационное интервью. Может быть, даже хотели расколоть меня, так чтобы можно было наконец заклеймить позором счастливчика. Каждый из них на моем месте сделал бы то же самое. Даже если бы он знал, что на борту находится ребенок! Подлые гиены! Прочитав этот фрагмент и зная биографию Фишмана, я наконец-то понял, почему он так отреагировал на историю, которую я тогда рассказал ему… Однако ничто не может оправдать его совершенно неадекватного поведения после того, как он услышал невинный анекдот, с помощью которого я хотел помочь ему немного расслабиться. Когда я закончил, он неожиданно, не сказав ни слова, отвесил мне пощечину и пошел дальше, в то время как я, удивленный и униженный, сполз на землю, схватившись за нос. Оцените сами (помня, что он обрек на смерть тех людей в самолете):
Итак, мы повернулись спиной к дожидавшимся нас стервятникам и быстро зашагали прочь.
