Мокруха - Ширли Джон
— А то, — сказал Митч. Он был сердит. Его тошнило, но он был сердит. — Я его съем, Сэм. — Он держал язык за зубами. Можно ли вообще задавать вопросы этому человеку? Позволит ли он это?
— А витамины! — провозгласил Больше Чем Человек, поставив поднос Митчу на колени. — Вот витамин А. В морковном соке тоже полно витамина А! То, что нужно больным и выздоравливающим! Он сделает тебя сильным! У нас тут скоро большой хэппенинг, все знаменитости! Ты там нужен!
— Отлично, — сказал Митч. О чём это он? О песнях?
— В том числе и от рекординговых лэйблов, — подмигнул Больше Чем Человек. — Они тут зависают. Страдание создаёт характер — ты уже почти готов. Лежи и поправляйся, а потом увидишь, как рекординговые лэйблы падут к моим ногам.
Митч с каменной, тяжёлой, как глыба, уверенностью почувствовал, что Больше Чем Человек врёт. Не будет никакой карьеры в звукозаписи. Не для Митча.
Говори. Что угодно. Скажи что-нибудь, приказал себе Митч. Всё что угодно, только бы ему понравилось.
— Отлично. Я в восторге, Сэм!
— Пускай старый добрый Палочка-Выручалочка о тебе позаботится, и всё будет спок! — Больше Чем Человек с ослепительной флуоресцентной ухмылкой поглядел на Митча и двинулся к двери.
Митча охватила паника.
— А... Сэм! Послушай... Боль... Мне что-нибудь нужно... приглушить... она...
— Я тебе дам немного лекарства, но совсем немного, чтоб ты не присел на иглу! — весело откликнулся Больше Чем Человек, проходя в дверь. Голову он чуть скосил набок, совсем как Рональд Рейган в хорошем расположении духа. Впрочем, на возбуждённого какаду он походил больше. Иногда в промежности у Больше Чем Человека что-то дёргалось. Иногда глаза его затмевала дымка эйфории. Иногда улыбка его превращалась в клоунскую маску.
— Но я думал про мозгосироп... про Награду...
Митч сказал это с колотящимся сердцем. Он на игле? Да, пожалуй, он уже таки на блядской игле.
Усмешка Больше Чем Человека стала подобна сияющей рекламе. Он с тошнотной важностью оглядывал Митча.
— Награду, — сказал он наконец без всякого выражения, — требуется заслужить.
Митчу полегчало, когда Больше Чем Человек вышел и закрыл дверь. Даже несмотря на то, что он её не просто закрыл, а запер.
Митч принудил себя съесть принесённую пищу. Выпил витамины, заглотав их с помощью морковного сока. Потом пришёл Палочка-Выручалочка и принёс ему стакан какого-то средства, может, «дилли», судя по характерному ощущению после его приёма: будто тебя плавит и растворяет в постели. Дилаудид [24]. Боль начала отступать...
За дверью возобновился шум. Сначала показалось, что он доносится из холла, но потом звук стал приближаться.
Митч открыл глаза и уставился на дверь. Через минуту зрение сфокусировалось. Он стал слушать.
Это была не шаркающая походка Палочки-Выручалочки, а сухой царапучий звук, как если бы что-то волокли по лестнице... или что-то по ней взбиралось. Звук раздавался ещё некоторое время, а потом стих.
Глава 4
Парень вполне себе ничего, подумала Констанс. Улыбка у него классная.
И член тоже, сказал ей Эфрам.
Да, подумала она вынужденно, и член тоже.
Впрочем, когда Эфрам ей что-то говорил, это не было похоже на обычный разговор. В её голове возникали не слова, а пара-другая картинок. Идеи. Но Эфрам был там, в ней, вместе с ней.
Она теперь знала его настоящее имя: Эфрам. Она ещё кое-что о нём знала. Она знала, что Эфрам убийца. Она уловила это в стробирующем калейдоскопе их ментального единения. Он был убийцей, но не позволял ей беспокоиться по этому поводу.
Они заприметили молодого человека в стейк-хаусе «Сиззлер» [25]. Он сидел через проход и в нескольких столиках от них. У него были длинные волнистые каштановые волосы, падавшие на плечи, новенькая джинсовая куртка с эмблемой «Леви Штраус» и золотые часы.
Он выложил на стол перед собой ключи от машины; на пластиковом брелке значилось BMW. У него было пригожее, симпатичное лицо, немного латиноамериканское. И член у него, наверное, вполне ничего. Хороший член. Отличный член. Отличный грёбаный хуй.
Констанс съела большую часть стейка, хотя есть ей совсем не хотелось. Она опасалась того, что Эфрам с ней сделает, откажись она есть. Они останавливались в «Сиззлере» уже вторую ночь подряд. Прошлой ночью они заказали ужин из креветок (в меню значилось: «Принесём столько, сколько сможете съесть»), и Констанс заявила, что не голодна. Тогда Эфрам хлестнул её Наградой, как электрошокером, и наслаждение нарастало в ней всё время, пока она смотрела на креветки, а потом ела, ела и ела, очищая блюдо за блюдом, а он сидел и безмолвно хохотал, да так, что бока тряслись, глядя на неё, подстёгивая её болевым хлыстом, стоило ей пожаловаться, что у неё желудок переполнен, подстёгивая хлыстом наслаждения, когда она ела ещё, так что даже большие парни, сидевшие в ресторане, парни, которым ничего не стоило опустошить пять тарелок за раз, изумлённо уставились на девушку, когда она пошла за седьмой порцией, и ей хотелось плакать, но Эфрам не отпускал, он заставлял Констанс есть торопливо, жадно, чавкая и причмокивая, пока её не вырвало полупереваренными, полупережёванными креветками, и она запачкала весь стол, и он заставил её вылизать часть стола, и возНаградил её за это, и никто в ресторане не осмеливался подойти к ней и сказать, чтоб перестала, и когда они уходили, Эфрам расплатился стодолларовой купюрой, носившей следы её рвоты, засунул кассирше в стойку и сказал: «Просто извините за это отвратительное зрелище», и она снова попыталась от него сбежать, и он опять наказал её за это, омерзительно, пока они уезжали...
И этой ночью она съела свой стейк.
Она выглянула в окно, посмотрела на уличные огни. Под тяжёлым, стально-индиговым небом парами тянулись придорожные фонари. Ближе к ресторану виднелись вывески мотеля, заправки и фастфудов. Это место было так похоже на предыдущее виденное ими, что казалось, будто и дня не прошло вовсе, а они не проехали сотни миль.
— Давай, Констанс, — сказал Эфрам вслух, когда намеченный им молодой человек встал и направился к двери.
Они пошли следом. Констанс захотелось предупредить несчастного, но она даже не попыталась этого сделать, потому что знала, что Эфрам ей всё равно не позволит.
А почему бы она должна его предупреждать? (Её собственная мысль? Эфрамова? Она больше не знала.) Зачем ей это? Она увидела мир таким, каким не видела никогда прежде. Даже сидя и глядя в телевизор вместе с Эфрамом, она познавала мир с совершенно иной стороны.
— Ты только подумай, — говорил Эфрам. — В Эфиопии правительство убивает тысячи своих подданных. Наше собственное правительство потакает красным кхмерам, на чьей совести миллионы невинных жизней. Ты только глянь, как травят нас промышленники — а ведь все знают, что фабричные выбросы отравляют воздух и воду, и люди умирают из-за этого, но индустриальные воротилы не ведают жалости, и мы слишком привыкли к своему комфорту, чтобы воспротивиться им. Ты только подумай: сколько тысяч женщин насилуют каждую неделю? Сколько убивают? Скольких детей запирают в туалетах и ебут там, превращают в сексуальных рабов? Скольких? Сколько народу делает деньги на нервно-паралитических ядах? Ты только посмотри! Изобретатель нейтронной бомбы вещает по CNN, что мы обязаны использовать её против врагов, и аж светится от радости! И скольких ещё мы истребим по его милости? Констанс, ты меня вообще слышишь? Каждый день во всём мире от голода умирают пятьдесят тысяч детей! Подумай только о масштабе страданий! На Цейлоне, в Бирме, в Гватемале людей мучают и убивают по воле правительства — но ведь мы в безопасности, к чему нам здесь об этом знать? А так ли это? Какой у нас выбор? Если нас не забьют до смерти бейсбольными битами, если мы не умрём от рака рядом с какой-то АЭС, то... что нам остаётся? Какова наша Награда? Телевизор и пиво! А потом — смерть! Или ещё хуже: заточение в психушках или домах престарелых. Медленная, мучительная, ужасная смерть! Уничтожение! Констанс, да будем же наконец собой самими! Давай по крайней мере поохотимся всласть, пока сами не стали добычей! Давай возНаградим себя чужими муками вместо того, чтобы страдать! Зачем скрывать правду? Мир сотворён для убийств!
