Анна Фауст - Пособие для внезапно умерших
И когда мне предлагают выйти замуж, я с большой благодарностью начинаю относиться к такому человеку: во-первых, за то, что он готов взвалить на свои хрупкие мужские плечи все тяготы семейного быта и обустройства новой жизни, а во-вторых, за то, что именно меня счел достойной, именно меня хочет взять в свою жизнь. Где-то секунд через десять, к сожалению, «включается» моя взрослая ипостась, грозит пальцем невесть откуда вылезшей малолетке с косичками и гонит ее делать уроки.
Вот и сейчас Вадим становится в моих глазах все привлекательнее и привлекательнее. Но профессионал во мне все равно не дремлет, и угловым зрением я отмечаю инфантильность, зависимость, слабую критику. А с другой стороны – громкий голос, слишком уверенные движения, очень категоричные суждения. Диагноз понятен, но какая разница, если мужчина мне нравится.
Вадик в порыве откровенности сообщает, что он обязательно хочет съездить в Тибет и совершить кору[1] вокруг Кайласа[2]. И тут же рассказывает, что Кайлас это священное место для всех буддистов – пуп мира, расположенный на высоте 5000 метров. Одна кора вокруг этой священной горы снимает грехи одной жизни.
Я знаю, что подобное притягивает подобное. Но чтоб настолько… Два дня назад я как раз закончила читать Мулдашева[3], который охотился за Шамбалой – и популярностью – как раз в тех местах. Он понастроил всяких безумных гипотез про каменные зеркала смерти, якобы охраняющие подходы к саркофагу, в котором покоятся тринадцать учителей человечества – и все это там, на Кайласе. Конечно, моя девчонка с косичками на все это клюнула и загорелась, и стала понукать меня туда поехать.
Но и у моей взрослой ипостаси тоже имелась причина туда стремиться, решить неразрешимые проблемы, но сейчас – не хочу об этом…. И тут вдруг на ловца и зверь прибежал: вот сидит передо мной живой обладатель информации, как туда добраться. Сам меня нашел.
А Вадим меж тем продвигается все дальше и дальше по стезе романтизма: он уже, оказывается, не просто хочет поехать в Кайлас, он туда хочет поехать с любимой девушкой, вновь обретенной, чтобы там древние горы и святые места Силы их венчали.
Ну что сказать? Красиво жить не запретишь. Какое точное попадание в мои одиннадцать лет! Все остальное про этого человека становится окончательно неважным, и взрослая тетенька теперь должна обслуживать желания малолетки и находить привлекательные черты в этом малоадекватном и зависимом субъекте. Впрочем, от такой же и слышу: малоадекватной и зависимой.
Заведение, в котором мы сидим, закрывается. На улице дождь со снегом, промозгло и сыро. Мы перемещаемся в ресторан на Патриарших, усаживаемся у камина, пьем свежесваренный грог.
А Вадим все говорит и говорит. Случайный знакомый стремится рассказать мне все о себе – наверное, живой огонь располагает к откровенности. Ему сорок два года (знаем!), по образованию он биолог, его исследования посвящены стволовым клеткам, сейчас он занимается разработкой экспериментальных медикаментов… Затем он переходит на свою родословную.
Довольно-таки странно на первом свидании начинать повествование про своих дедушек и бабушек. Но я слушаю эту историю не перебивая и ощущаю какую-то странную тревогу.
История Вадима
Его бабка была немкой, жила в Германии и родила отца Вадима в 1941-м в «Лебенсборне»[4], потому что родной дед Вадима куда-то исчез.
«Лебенсборн» в нацистской Германии – это такая сеть домов, то ли родильных, то ли домов терпимости, которые служили исключительно для воспроизводства истинных арийцев. Туда сгоняли белокурых голубоглазых девушек со всей Европы и подкладывали их под проверенных на чистоту крови немецких офицеров, чтобы девушки беременели и рожали маленьких арийцев. Дети потом воспитывались в специальных детских домах или усыновлялись проверенными до 4-го колена нацистскими семьями. Одинокие беременные немки, по какой-то причине оставшиеся без мужа, также могли рассчитывать на помощь и приют в «Лебенсборне».
Бабушка отдала будущего отца Вадима на воспитание в приемную семью совсем крохой, когда ему было всего несколько месяцев. Она успела назвать сына Адольфом (видимо, была большой поклонницей Шикльгрубера). А сама пропала без вести в конце Второй мировой. Про нее известно очень мало. Что случилось с родным дедом Вадима, и вовсе покрыто мраком, и сколько сын позже ни разыскивал родителей через Красный Крест – все безрезультатно. Он даже не сумел выяснить свою настоящую фамилию. Тогда многие исчезали бесследно.
Так получилось, что маленький Адольфик с рождения воспитывался в приемной семье в Кенигсберге, который после капитуляции Германии стал советским Калининградом. Приемная семья принадлежала к нацистской интеллектуальной элите.
Ходили слухи, что глава семьи, приемный отец, Алекс фон Дитрих, создавал известное подразделение Аненербе[5] «Кёнигсберг-13», специализировавшееся на мистике, эзотерике и оккультизме.
После того как Германия капитулировала, в распоряжении Алекса фон Дитриха было несколько месяцев для того, чтобы раствориться в воздухе и не достаться НКВД. А вот четырехлетнему Адольфу повезло меньше: он попал в советский детдом. Там его пожалели и дали другие имя и фамилию. Генрих Покровский. В детдоме же он и познакомился с матерью Вадима, еврейкой по национальности, все родные которой погибли на оккупированных территориях от рук нацистов.
Вадим Генрихович, значит. Бедный, какое наследство ему досталось. Его, наверное, на части разрывает.
Вадим продолжает свою увлекательную историю, в которой есть что-то глубоко меня волнующее. Еще бы, ведь моя мать родилась в Равенсбрюке.
История Вероники
Моя мать родилась в Равенсбрюке[6]. Моя бабушка не очень походила на еврейку и была замужем за белорусом. Дед Константин работал в горкоме начальником отдела, был идейный, коммунист. Когда началась война, его оставили на оккупированных территориях для организации партизанского движения. Бабушка очень любила моего деда и не хотела уезжать в эвакуацию без него. Тем более что детей к началу войны у них еще не было.
И, наверное, ничего ужасного бы с ней не случилось, даже и в оккупированной Белоруссии, из-за ее европейской внешности, если бы дед не ушел в леса. Бабушке еще сильно повезло, что ее сразу не повесили как жену партизана. В концлагерь она попала беременной и выжила там только чудом.
Она со дня на день ожидала отправки в газовую камеру. В ту ночь, когда она родила мою мать, в ее бараке умерла от пневмонии одна женщина приблизительно ее возраста. Надсмотрщица сжалилась над ребенком и помогла бабушке переправить номер на руке. Так бабушка Ева стала Магдой Полонской. Под этим именем ее перевели на более легкие работы на заводы «Сименс».
