Георгий Песков - Злая вечность
— Вранье, — вяло заметил пулеметчик.
— Ничего не вранье.
— Что такое? — поинтересовался князь.
— А, и вы до пикантных историй охотник!
Князь начал отнекиваться: он спросил, собственно, потому, что знает этого библиотекаря.
— Как не так! Небось, глаза разгорелись, — подшучивал худосочный. — Извольте, расскажу. Дело было так. Послал, понимаете, этот библиотекарь, с великого ума, свою дочку в Париж учиться. Ну, хорошенькой девочке в Париже спуску не дадут. Да у ней и у самой, видно, не учение на уме было. Папаша узнал, — туда. Прикатил, глядь, — а дочка при смерти. Какой то доктор, приятель ее, операцию ей сделал, будто бы эстетическую. Ну, и угробил. А кто говорит, что она сама, от любви к доктору, отравилась, и будто вовсе не эстетическую операцию, а аборт ей сделали.
— Ничего подобного, — перебил пулеметчик. — Омолаживал он ее, говорят, какими-то собственного изготовления вытяжками.
— Погоди!.. Верно, верно! — как бы даже обрадовался поправке «худосочный». — Я тоже про эти вытяжки слышал. Он, кажется, целую диссертацию о них написал. Словом, шарлатан невообразимый.
В течение этого разговора князь чувствовал большую неловкость. Библиотекаря он знал, часто с ним беседовал, имел даже основание особенно им интересоваться. То, что он, хотя и невольно, услыхал семейную тайну этого человека, его в высшей степени взволновало.
— Теперь это забылось, — окончив рассказ, заметил «худосочный». — Теперь главный разговор о вас, князь.
Князь смутился.
— Обо мне? — пробормотал он. — Что же они могут говорить обо мне?
— Да мало ли что? Что вы миллионер. Что у вас золотые прииски в Калифорнии.
— В Калифорнии? — наивно удивился князь.
— Что, не в Калифорнии разве? А ведь — чем черт не шутит — может, вы и действительно миллионер? Ухитряетесь же жить, ничего, кажется, не делая.
Князя покоробило. Но, не желая обидеть, он очень вежливо стал объяснять, что помогает ему муж сестры, инженер, а что сам он пробовал поступать маневром, но что его каждый раз выгоняли. Потом он встал и начал прощаться.
— Куда вы? — удерживая его, сказал «худосочный». — Не гнушайтесь нашей компанией, «мудрый Олег».
Князь стал уверять, что ни в коем случае не гнушается, что, напротив, он очень приятно провел время, но что теперь ему пора. Прозвище «Мудрый Олег», которое сейчас же было подхвачено другими и переделано в «Вещий Олег», князю не понравилось: он не любил фамильярности. Однако, и вида не показал. А кличка так за ним и осталась. Даже madame Meterry кто-то из anciens officiers сообщил, что квартиранта ее зовут «Oleg le prédicateur» и что он умеет предсказывать будущее. Но madame Meterry была дама достаточно просвещенная, чтобы не верить à toutes ces betises-la. За князя она заступилась, сказав, что он homme serieux: не приводит в комнату женщин и аккуратно платит.
Рассказывая об этом князю, она, между прочим, решилась спросить его:
— Est-ce vrai, monsieur, que vous etes prince?
И тут он с застенчивой улыбкой признался ей, что он, действительно, князь, и что предки его служили еще Ивану Грозному.
— Le tzar Iwan le Terrible! — с почтительным удивлением повторяла madame Meterry: это имя она читала на афишах синема.
На другое утро знатное происхождение месьё Олега стало известно всем собравшимся на реке прачкам, а также посетителям кафе Boittot. С этих пор monsieur Oleg обратился в monsieur le prince, a les anciens officiers пустили слух, будто madame Meterry veuve очень не прочь сделаться madame la princesse. Да и князь, кажется, неравнодушен.
2. Второе зрение
Князь долго, иногда часами, бродил по узким улицам старого города. Он смотрел, радуясь, что может видеть. Ведь так недавно еще были вокруг него потемки. Был хаос. Врачи говорили, что он болен. Но они ничего не понимали: это была тьма над бездной. Изредка— скупо — падал в его ночь какой-то тусклый свет. Не дневной, не солнечный. Тот, может быть, который был в первый день. И рождал призраки. Но этот город уже не был призраком. Горбатый мост над рекой, крытые переходы между домами, старые стены с деревянными балками в кирпичной кладке, коротконогий святой в епископской шляпе, окаменелый в глубине своей ниши — все это было на самом деле, существовало как подлинная реальность. Только зрение князя теперь изменилось. Вернее, он приобрел второе зрение, вторую пару глаз, которая, как стереоскоп, углубляя перспективу, делала картину мира менее плоской. При помощи этого оптического прибора князь видел теперь, что ключом к пониманию города был собор. Как выходец с того света, поднимался над крутыми черепитчатыми крышами его посеревший остов. Мертвец не хотел считать себя побежденным: он хватал живого.
С тяжелым чувством вступал князь под сумрачные его своды. Пахло вековым тлением. Цветные стекла узких окон бросали к ногам Святой Девы лиловые и желтые коврики света. Маленькие, горбатые старушонки, тяжело, с перевалкой ступая по истертым плитам, притаскивали Ей свое убогое горе, останавливались перед Ее алтарем и долго, неслышно шевеля губами, выклянчивали маленькое чудо. Прибитые по стенам мраморные дощечки с высеченным на них наивным словом «merci» служили напоминанием о других, теперь давно уже умерших старухах, которые точно так же приходили сюда, чтобы просить и плакать.
Да, старухи… Их было очень много в этом задушенном собором городе. И доживали они до глубокой дряхлости. Князь встречал одну, которая сзади казалась обезглавленной, так низко, под прямым углом к телу, была опущена ее трясущаяся голова. Иные едва брели, согнутые пополам, высохшие, с механически жующими провалившимися ртами и испуганно-слезливым взглядом.
Глядя на них, князь вспоминал, что в Париже он ни разу не видел ни одной старухи. Казалось, что те купили или украли у этих всю их молодость. И тут ему пришло в голову… Калек ведь он тоже не встречал в Париже. Говорили, правда, об одном, будто он mutilé de guerre, и будто обе ноги у него искусственные. Но невозможно было поверить этому, глядя, как легко и быстро он на этих ногах ходил. О, он тщательно скрывал свое уродство. Здесь же… здесь было невероятно много калек вполне откровенных. На одной улице St.-Pélérin, на которой князь жил, их было четверо. Одного парализованного, очень тучного и злого, катали в кресле, другой сам себя возил на трехколесном ручном велосипеде: у него были отрезаны обе ноги. Третий — сапожник — подплясывал на вывернутых внутрь ступнях. Наконец, у четвертого — почтальона — пустой рукав его форменной тужурки был всунут в карман. Однажды видел князь и «короля калек», как он его назвал. Этот шел на двух, заменявших ему ноги, костылях, а единственной рукой опирался на третий.
Старухи, калеки… это еще можно было понять. Это было связано с собором, служило в свою очередь ему объяснением. Но кошки… Впрочем, напрягая свое второе зрение до боли, он начинал понимать и кошек. Их было множество здесь. Самых различных. От белых, спокойных, голубоглазых, постоянно облизывающихся розовым языком до совершенно черных, без отметины или с белым пятном на груди, смотревших, как из-под черной полумаски, загадочными глазами. И от этих зеленых, светлых глаз казалось, что кошка изнутри стеклянная или сделана из прозрачного зеленого камня.
