Людвиг Павельчик - Рыдания усопших (сборник)
Теперь немного о самом моем деде. Отправляясь к нему той весной, я почти ничего не знал о нем, кроме того, что он после смерти жены много лет живет один, держит небольшую мастерскую по ремонту рыбацких баркасов и почему-то не любит моего отца. Последнее обстоятельство стало мне известно от матери и подлежало бы сомнению, если бы я сам не видел, с каким нежеланием отец говорит о своем детстве и отчем доме, словно воспоминания эти были ему крайне неприятны. Стоило мне завести разговор о деде, как отец тут же менял тему, а то и довольно резко осаживал меня, не позволяя «разглагольствовать в этом направлении». Правда, из всего этого еще нельзя было сделать вывод о нелюбви деда к своему сыну, зная своего родителя, я вполне мог предположить, что это именно он по каким-то одному ему известным причинам не желает поддерживать со стариком родственных отношений. Одним словом, в ту пору все это оставалось для меня загадкой.
Еще я знал, что дед мой всю свою жизнь прожил на море, в небольшом местечке, населенном главным образом рыбаками и близким им людом, навроде торговцев рыбой и снастями, заготовителей морепродуктов или вот, как мой дед, судоремонтников. По счастью, до живописной нищеты рыбацких поселков Хэмингуэя здесь не доходило, местному люду удавалось каким-то образом «держаться на плаву» и даже сносно существовать – приморский регион был богат не только дарами моря, но и прочими милостями природы: зерновыми, овощами да кое-каким зверем, так что жаловаться не приходилось. Единственный брат моего отца умер еще в отрочестве, а вслед за ним дед потерял и жену, не надолго пережившую сына. Горе ударило ему под дых, но, как ни странно, не сплотило с младшим его отпрыском – моим папашей, которому тогда было не больше четырнадцати. Дед не женился снова, ища утешения в угрюмой, однообразной работе, отцу же моему не оставалось ничего другого, как мечтать о том дне, когда станет возможным покинуть опостылевший отчий дом и никогда больше не видеть этого холодного моря, любви к которому он так и не набрался. Так и случилось: едва ему исполнилось шестнадцать, он объявил деду о своем решении стать военным и отправился в глубь материка, где поступил в соответствующее училище. Впрочем, контакт между ними не оборвался, и дед во время учебы поддерживал отпрыска материально, а затем даже взял на себя половину расходов по организации его свадьбы с моей матерью – дочерью промышленника средней руки, который, как впоследствии оказалось, рад был избавиться от непутевой дочери и даже определил ей некоторое приданое, чтобы мотивировать молодого простака – офицера. Все это, как вы понимаете, привело к появлению на свет меня.
Мать рассказывала, что дед приезжал посмотреть на внука, когда мне было месяцев шесть от роду, и даже отнесся ко мне довольно доброжелательно, назвав «своей кровью» и кольнув бородой щеку в неловкой попытке поцелуя. Все это якобы растрогало отца, и он даже попытался наладить отношения с дедом, но из этого ничего не вышло – старик уехал на следующий день, и мы с ним больше не встречались. Однако теперь, когда мое присутствие дома стало на какое-то время нежелательным, отец вспомнил о расположении деда к единственному внуку и, связавшись с ним, испросил разрешения послать меня к нему, «пока все не утрясется». Дед свое согласие дал, и вот я, распрощавшись с родным краем и вооружившись горсткой своих детских амулетов и чаяний, отправился покорять морское побережье…
IIВек самолетов, автомобилей и прочих удобностей еще не наступил, и скрипучий, деревянный вагон шаткого поезда показался мне более чем быстрым и комфортабельным средством передвижения, тем более что я – привыкший к лошадям сын военного – не был избалован такого рода путешествиями. Задержки в пути, вагонная грязь (отец решил, что второго класса с меня достаточно) и постоянный сквозняк не вызывали у меня такого раздражения, как у моих попутчиков, один из которых – заросший бородой южанин средних лет – крыл и поезд, и персонал, и собственную мать отборными проклятиями, смысл которых непривычному уху трудно было уловить. В силу юного возраста и уличной закалки не имевший никаких недугов, я провел время в пути достаточно весело, наблюдая за окружающими меня людьми и за постепенной сменой ландшафта за окном вагона – знакомые мне леса и поля закончились, потянулись сухие песчаные пустоши с редкими островками растительности, говорящие о приближении к Северному морю. Наконец, мое путешествие закончилось; перепутать станцию было невозможно, потому что поезд дальше не шел, и я вместе с остальными пассажирами вышел на заплеванный и кишащий шмыгающими собаками перрон.
Дед – высокий худощавый старик с распущенными на манер Гомера длинными седыми волосами и лишенным всяких эмоций лицом – встретил меня на вокзале и, взяв за плечи, долго смотрел мне в лицо, словно надеясь разглядеть там всю мою подноготную. Мне стало неловко от такого откровенного рассматривания моей особы, но деда, похоже, не интересовали мои чувства. Медленно качнув головой, что могло означать что угодно, дед велел мне следовать за ним и направился к запряженной вороной масти лошадью бричке с кожаным верхом, стоявшей среди множества похожих. Подхватив свой нехитрый багаж, я засеменил следом, не очень-то, признаться, ободренный столь сухой встречей.
Всю дорогу до дома дед молчал, лишь однажды поинтересовавшись, дотерплю ли я до ужина. Я ответил, что дотерплю, и тема была исчерпана. Оставшуюся часть пути я смотрел в его поджарую, чуть сутулую спину и рисовал себе картинки моего «красочного» будущего.
Дом деда оказался простым, лишенным всяких претензий на роскошь и удобства строением, хотя и не таким убогим, какими мне показались лачуги рыбаков, живописно разбросанные вдоль побережья и по склонам песчаных холмов, тянущихся, насколько хватало глаз. К дороге дом был повернут одним единственным небольшим окном, проглядывающим сквозь заросли какого-то кустарника, остальные же окна выходили на залив, охраняемый, словно сказочным Цербером, одиноко возвышавшейся над водой Птичьей Скалой, усеянной гнездами визгливых чаек. Сами же хозяйки гнезд носились, пронзительно крича, над берегом и прибрежными волнами, не то охотясь, не то просто дурачась, и их сливающийся в какофонию крик был, как мне показалось, единственным звуком, нарушающим тишину этого прибрежного царства. На темной глади залива я заметил несколько рыбацких лодок, но расстояние проглатывало звуки, и фигурки рыбаков, которые мне с трудом удалось разглядеть, представились мне нереально-пантомимными. При виде черных вод залива я поежился, а Птичья Скала, признаться, произвела на меня гнетущее впечатление. Да и вообще, в сыром, пахнущем морем и рыбой воздухе словно витала какая-то угроза, суть которой ускользала от моего понимания. Быть может, конечно, виной тому было мое детское воображение, но то, что чувствовал я себя здесь неуютно, было фактом. Помрачнев, я поспешил вслед за дедом в дом, где надеялся отвлечься от неприятных мыслей и отдохнуть с дороги.
