Далия Трускиновская - Сиамский ангел
— А почему три года в аду? — заинтересовался Марек.
— Так у него же память двадцать девятого февраля, раз в четыре года. Вот всякие глупости про високосный год с ним и связывают. А образ… С образом такое дело — его обычно так вешали, чтобы видеть только на выходе. Над дверью, понимаете? И изображали с черным ликом. Вас ведь это интересовало?
— А ризы? Какие ризы? — быстро спросил Марек.
— Это как иконописцу на ум придет, тут канона кажется, нет.
— Спасибо, — с тем Марек поспешил к выходу — смотреть, нет ли там все же Касьяна в белых ризах.
Но не было.
Двадцать девятое февраля — точно! Кто-то когда-то сказал: Касьяновы именины, только Марек не догадался переспросить.
Угораздило же родиться…
Шуточки подсознания?
Но дверь-то хлопнула всерьез и громко. Опять же, лоб и щека ощущали шершавость заборной доски.
С днем рождения, сказал Касьян — и был прав.
Вот именно — с днем рождения…
* * *Канкан.
Движение руки к мобилке уже стало привычным. И место мобилки — справа от монитора, и те волны, которые бегут по дипслею за секунду до звонка…
— Слушай, дело есть, — сказал Федькин голос. — Выручай, за мной не заржавеет.
Уж в чем-чем, а в скупости Федьку никто бы не упрекнул. Марек слышал, как она рассказывала Оксане про Федькины закидоны. Безумец шел с ней по улице, читая, как всегда, громким голосом стихи, и ладно бы только ей! Он остановил двух девчонок- подростков, загнал их в подворотню, им тоже что-то прочитал, он встретил знакомца, который хотел всего-то-навсего сказать «хай!» и услышать ответное «хай!», но был остановлен посреди тротуара на четыре минуты, четыре минуты совершенно ему не нужной поэзии. Видя, что спутник отвлекся, она попыталась сбежать. Он догнал как раз у дверей, на которые она могла только облизываться, дверей магазина самой что ни на есть фирменной парфюмерии и косметики, и открыл их перед ней, и велел выбирать. Она выбрала духи «Кензо», он оплатил покупку, и они пошли дальше, и стихи гремели на всю улицу.
А мне, наверное, одеколон перепадет, подумал Марек, ага — тройной, или был еще «Шипр», а бабка-еврейка почему-то именно в больших одеколонных флаконах хранила специи и пряности…
Марек согласился выручить не по доброте душевной, а скорее из любопытства — что еще затеял этот громила? Через пять минут Федька позвонил, сказал «карета подана!», и Марек впервые в жизни уселся в апельсиновый кабриолет.
Он предупредил, что имеет полчаса, потом придет клиент, Федька кивнул, машина с места рванула со скоростью двести пятьдесят, и через полторы минуты они уже вылезали у цветочного базарчика.
Федька высмотрел самые длинные, самые толстые и самые белые, даже с зеленоватым оттенком розы, приобрел двадцать одну штуку. Букет этот он сам донес до кабриолета, а когда Марек, повинуясь движению его решительного подбородка, сел, вывалил розы ему на колени. Сам обошел машину и занял свое место.
— Мы подъедем к одному дому, ты это отнесешь в шестнадцатую квартиру, скажешь, что от меня.
— А если никого не будет дома?
— Будут.
Федька за рулем — красивое зрелище, подумал Марек, у него настоящий мужской профиль, губы стиснуты, а не расхлябаны, как у некоторых, постоянно витающих в облаках. Или, скажем, глядящих на собственные сплетенные пальцы, причем спина образует вопросительный знак, и носок левой ноги сам принимается ковырять линолеум, или асфальт, или что уж там ему подвернется. Как же он с таким крутым профилем пишет по ночам стихи? На что они ему? На кой хрен?..
Кстати, этот профиль всю дорогу сосредоточенно молчал.
Вдруг Федька причалил к тротуару в неожиданном месте — там было уличное кафе, полупустое, летний филиал «Финетты», которая сейчас тоже была открыта, Марек узнал вход и вывеску, но промышляла в основном игровыми автоматами, хотя действовал и бар.
Федька оглядел столики и прищурился, пытаясь изучить население бара.
— Они тут иногда днем сидят, — сказал он. — Она с матерью и материнскими подругами. Поубивал бы этих подруг. Сами — сучки дешевые и девчонку на то же толкают.
— Знаю эту породу, — согласился Марек.
Не то чтобы знал — слышал как-то разговор. И от этого разговора тридцатилетних женщин ему сделалось нехорошо.
Зная, что подслушивать неприлично, он тем не менее, стоя за этой парой в очереди, наставил ухо, надеясь услышать что-нибудь любопытное. Они толковали о своей общей подруге, которая с кем-то живет, и о соседке, которая тоже с кем-то живет, и еще о женщинах, занятых тем же важным делом. И об их мужчинах, соответственно. Мужчины делились на четыре категории: первая — «он ей дает деньги», вторая — «он ей не дает денег», третья — «он ей купил шубу», четвертая — «он ей не купил шубы». Как Марек ни норовил поднести ухо поближе к теткам, ничего другого о классификации мужчин он не узнал. А ведь был наивно убежден, что в разговорах подружек непременно упоминаются более значительные мужские достоинства и особенности поведения…
Он вспомнил этих женщин, их унылую серьезность, их уважительное «дает деньги», их дешевый лексикон, ту атмосферу бабьей тупости, которая за десять минут стояния в очереди сформировалась вокруг них, почти зримая и уже ощущаемая носом. Нет, не сучки дешевые, сучка по крайней мере не денег от кобеля требует… что-то другое…
Потом машина в нужном месте остановилась. Федька вышел и вынул Марека с цветами.
— Шестнадцатая квартира. Скажешь — Федор посылает. Если что — клади на пол и уходи.
Хорошенькое дело, подумал Марек, а не схлопочет ли посланец по шее?
— А я тебя там, за углом, подожду, — с тем Федька отступил и сел за руль. Его темная физиономия была непередаваемо мрачна.
Марек поднялся по светлой лестнице — природное освещение было ее единственным достоинством, Федька загнал посланца в дом того поколения, что начали строить сразу же вслед за «хрущобами», жилплощадь там была уже чуть пошире и потолки чуть повыше. Естественно, здание было старше Марека, стены на лестнице не красили со времен Брежнева, а перила ободрались до металлической основы, да и она местами оказалась выломана.
Взяв цветы поудобнее одной рукой, Марек позвонил.
— Кто там? — спросил девичий голос.
— Свои, — сказал Марек. — Меня с подарком прислали.
— С подарком? — девочка за дверью с кем-то посовещалась и открыла.
Марек вошел в узкий коридор.
Дверь в комнату была открыта, он увидел прежде всего тесно стоявшую старую мебель, потом круглый журнальный столик, на столике — пестрое что-то, вокруг него — три женских лица. Ему показалось, будто в комнате все красное, такое бархатно-вишневое и пыльное, включая мебель и женскую одежду. А это были всего лишь оконные шторы.
