Стефан Грабинский - Избранные произведения в 2 томах. Том 2. Тень Бафомета
А они, будто разгадав его думы, вели себя все увереннее, и выражение лиц с каждым днем становилось все беспощаднее и мстительнее.
Однажды августовской ночью, когда Вжесьмян, стоя у окна, выдерживал перекрестный огонь ненавидящих глаз, застывшие маски вдруг исказились: лица ожили единой волей, исхудалые, костлявые руки взметнулись в повелительном жесте — бледные пальцы манили к себе. Звали туда, в дом.
Словно загипнотизированный, Вжесьмян безвольно перескочил подоконник, миновал узкую улицу, перелез через решетку и ступил на аллею…
Четвертый час утра, первый предрассветный, едва уловимый трепет. Серебряная топь лунных магниевых бликов выманила длинные тени из углов, щелей и заломов. Ослепительно белая дорожка меж траурными рядами дерев ведет к террасе. По каменным плитам катится глухое эхо шагов; тихонько журчат фонтаны, рассеивая таинственные веера брызг… Вжесьмян поднялся на террасу, рванул дверь — поддалась. Длинный коридор между рядами коринфских колонн. Полная луна рассеивает ночной полумрак и, просачиваясь через витраж в конце галереи, зелеными узорами плетет странные предания на порфировых полах…
От колонны отделилась тень. Вжесьмян вздрогнул, пошел дальше. Из ниши между пилонами — тень, за ней третья, десятая — все бесшумно следовали за ним. Хотел вернуться, тени преградили путь. Миновав колоннаду, свернул направо в круглый зал, луна освещала толпу странных существ. Он пытался лавировать между ними в поисках выхода. Тщетно! Окружали, теснили все жесточе. Бледные бескровные губы шуршали:
— Он! Он!
Вжесьмян остановился и обернулся:
— Смерть?
— Крови! Кровь, кровь, кровь! Жить-жить-жить! Ты заклял нас из небытия и предал пытке бестелесных скитаний! Мы страдаем, бледны, немощны!
— Пощады! — простонал он, бросаясь к винтовой лестнице.
— Взять-взять-взять! — зашуршало по залу.
Вжесьмян рванулся на второй этаж — средневековый покой. Преследователи вторглись за ним. Флюидные, влажные будто туман, руки сомкнулись в призрачном хороводе — нет выхода!
— Ваше горе — моя вина?
— Жить-жить-жить! Прочь из дома — в мир, в мир! Жить-жить на свободе! Твоя кровь — жизнь, твоя кровь — сила!
И тысячи алкающих уст тянулись к нему — тысячи бледных присосков…
Безумным прыжком Вжесьмян метнулся к окну. Паутина влажных, осклизлых рук обвила, сдавила, хищные пальцы вцепились в волосы, в шею… Когти разорвали горло, губы впились в висок…
Он покачнулся, дернулся раз, другой… Руки в жертвенном жесте взметнулись судорожно, отрешенно, на побелевших губах мелькнула усталая улыбка свершения — смерти…
Пока тело Вжесьмяна догасало в агонии, предрассветную тишину спугнуло хлюпанье воды в водоеме. Ржавая, в ряске вода запузырилась — в глубине истлевшего, склизью разъеденного водоема взбаламутились, забулькали отстои. На поверхности вздулись пузыри, и вынырнул не то культень, не то чья-то нога; то ли тело, то ли коряга высвободилась из тины, разбрызгивая затхлую воду, — тленное творение: человек? Зверь? Комель? Тварь уставилась в небо изумленными бельмами, в загадочной ухмылке растянулись пористые губы, перекинулись через край водоема узловатые, искривленные, будто кораллы, ноги, и встряхнувшись, творение закултыхало, раскачиваясь, через парк…
Рассвет занялся, и фиолетовые блики скользили по безбрежным мировым просторам.
Тварь устремилась в синеющую на горизонте даль: через садовую калитку выворотилась на тропинку и, осиянная аметистовыми потоками рассвета, опустилась на корячки в лугах, дремлющих еще в рассветных тенях. Мало-помалу скореженный силуэт таял, угасал… пока не померк в блеске зари…
Из «Книги огня»
КРАСНАЯ МАГДА
В помещении пожарной охраны полночная тишина. Сигнальный фонарь, подтянутый высоко к потолку, веером неярких лучей освещает квадратную комнату — топчаны у стен, шкаф с документами и запасными касками. За столом у окна двое пожарных играют в шашки, попыхивая вишневыми трубками. Играют вяло, просто чтобы убить время, — руки двигаются лениво, нехотя, на сонных, утомленных вахтой лицах скука. Время от времени то один, то другой широко зевает и потягивается, расправляя усталую спину, или едва внятно бросает слово-другое. И снова тишина, спеленутая клубами желтоватого трубочного дыма.
На топчанах устроились дежурные: у стены слева пожарный сладко храпел, выводя полную октаву, его товарищ напротив молча курил папиросу, рассеяно глядя в потолок. Наконец он очнулся, загасил окурок и бросил в угол. Кто-то из игроков спросил:
— Не спится, пан сержант?
— Да уж, не до сна. Играйте. А я еще тут поразмыслю.
Он снова растянулся на топчане, закинул руки за голову и задумчиво уставился на большую икону Святого Флориана. Невеселые, видно, думы одолевали сержанта — он хмурился, длинные черные брови мрачно сходились у переносицы.
Да и было над чем задуматься пожарному сержанту Петру Шпонару. Уже три недели, как в город вернулась его единственная дочь Магда, а вместе с ней все заботы и сомнения: два года назад сержант — были на то свои причины — отправил девушку к дальним родственникам, где ее не знали.
Удивительное существо — дочь пожарника. Высокая, гибкая, бледная, огромные черные глаза блуждают в неведомом… Руки, тоже бледные, в непрестанном беспокойном движении, нервно вздрагивают, судорожно извиваются пальцы — длинные, тонкие, всегда холодные. Буйные, блестящие, черные как смоль волосы змеятся из-под шелкового огненно-оранжевого платка — единственного богатства бедной девушки.
Бедна, очень бедна была дочь сержанта. Мать ее, Марта, по слухам, редкой красоты цыганка, умерла рано, оставив мужу существо болезненное, диковатое, видать, тоскующее по беспредельным просторам. Отец любил Магду всем сердцем, но любовь его омрачалась тенью страха. Да, Петр Шпонар боялся своей дочери. Боялся мраморно-бледного лица, тонких, упрямо сжатых губ, вечной задумчивости. И другие, более глубокие причины доставляли отцу немалое беспокойство.
Жене его, еще в те времена, когда она скиталась с табором, ворожея-цыганка нагадала: полюбит ее оседлый человек, родят они девочку, дочь огня, и отец жизнь свою положит в неукротимой борьбе с нею.
Ворожба странно сбывалась. Марте довелось узнать лишь половину предсказания, она умерла, когда дочери не исполнилось и пяти лет. С тревогой ожидал Петр своей дальнейшей судьбы, столь неясно предсказанной старой цыганкой. Время шло, и таинственные слова ворожеи обрели пугающий смысл. Магде Шпонар исполнилось пятнадцать, когда в городе на табачной фабрике, где она работала, случился первый пожар: будто сами собой загорелись ящики с папиросной бумагой, и пламя в считанные минуты охватило всю фабрику. Убытки исчислялись огромные. Виновного не нашли. Когда пожар погасили, работницу Магду Шпонар обнаружили в небольшом помещении, чудом уцелевшем в огненной стихии, — девушка крепко спала прямо на полу. По всей видимости, она проспала весь пожар, и лишь после двухчасовых стараний врачи с трудом привели ее в сознание. Как она не задохнулась в закрытом помещении, в море огня, как вообще уцелело помещение в глубине полыхавшей фабрики — навсегда осталось загадкой.
