Елена Гладышева - Проклятье на последнем вздохе или Underground
— Как начали немцы нашу деревню из танков обстреливать, мы все из своих домов и повыскакивали. А бежать — то куда? Кругом чистое поле, снегом припорошенное. Мы все на нём, как на ладони.
Кругом свето представление какое — то: снаряды вокруг нас рвутся, земля разлетается огненными клочьями, дети орут, бабы воют, — тихим шепотом рассказывала тётка, слушавшим её с округленными от страха глазами, Нюрке и маленькому Грише, вспоминая резкие, рваные звуки тех взрывов. — А защищать нас бросили новобранцев необстрелянных.
Как немецкие танки попёрли, так и передавили их почитай всех, как курят. Они только и успели крикнуть: мама!
А ноженьки — то мои больные ходят плохо, споткнулась я, носом в снег упала и лежу, боюсь пошевелиться. А земля подо мною дрожит вся и я дрожу. Только молитву про себя читаю, да не за себя прошу, а за мальцов этих. Ведь и мой Серёженька где — то кровушку свою проливает. — Вспоминала он те бесконечно длинные минуты, вырвавшегося из подземелья ада.
— А потом как божий глас с неба слышу громкое «ура!» — За Родину! За Сталина!
Это конница наша подоспела. Меня соседка за плечо затормошила, помогла подняться, а то затоптали бы в бою.
После боя убиенных из нашей деревни разобрали по дворам, а потом свезли на погост. А солдатиков наших мы схоронили всех в одной большой могилке. Закидали их мёрзлой землёй, ставшей им не доброй матушкой, а злой мачехой. Слезы смотреть на них были. Некоторые даже ещё безусые.
Две долгие зимы и лето тётка просидела с Гришуткой, чем хорошо помогла замотавшейся в заботах Наталье, а весной, получив похоронку на мужа, заплакала горькими, безутешными слезами, которые трудно было осушить словами сочувствия.
Потом она быстренько собрала пожитки и уехала в свою деревню. Толи крестьянские руки по земле соскучились, толи больно ей было слышать, иногда случавшийся в Натальином доме, детский смех.
15
Шли последние дни войны. Сталин приказал нашим войскам взять Берлин своими силами, любой ценой до подхода сил союзников.
Гитлер отказывался верить, что русские уже на немецкой земле, на которую сто пятьдесят лет не ступала нога вражеского солдата.
Но Берлинский гарнизон сопротивлялся отчаянно. Наравне с солдатами сражались и пятнадцатилетние подростки, по глупости возраста не ведавшие страха. Не смотря на то, что от Берлина остались почти одни развалины, бои шли за каждую улицу. За каждый дом.
Из окна второго этажа бешено строчил пулемет, сотрясая все вокруг страшным грохотом, заглушая канонаду непрекращающегося уличного боя. Он не давал нашим солдатам даже приблизиться к парадному подъезду дома.
Но на какое — то мгновение треск пулемета смолк.
— Вперед, в атаку! По одному бегом! — успел крикнуть молоденький лейтенант, рванувший было из — за угла дома. Он полосонул автоматной очередью по проклятому окну, но лишь испещрил стену, подняв кирпичную пыль.
Снова лихорадочно забил пулемет, расстреливая мостовую. Лейтенант, как подкошенный, рухнул ничком на, усыпанный битым кирпичом и оконным стеклом, тротуар. Несколько сбитых пулями пенных гроздьев нежной сирени упали на убитого лейтенанта.
На какое — то время и эта атака захлебнулась. Но выбрав удобный момент трое солдат, пригнувшись, снова бросились к дому. Но добежать удалось только одному.
Он в ярости влетел по массивной лестнице на второй этаж и, заскочив в нужную квартиру, выпустил автоматную очередь и похолодел. На пол, на большой красный ковер с орнаментом из цветов и стреляных гильз замертво упал только, что стрелявший из окна мальчик лет четырнадцати в клетчатых бриджах от которых рябило в глазах.
Солдат крутанулся по комнате, держа перед собой автомат.
— Was ist denn geschehen?[2] — В углу комнаты в ужасе вскрикнула фрау в цветастом платье, закрывавшая собой ещё одного подростка.
Солдат, привыкший сражаться с достойным врагом, на минуту замешкался.
— Un Gottes Willen![3] — трясущимися руками фрау сняла с шеи кулон с синим камнем, медленно опустила его на пол и ногой подвинула поближе к солдату, стараясь заглянуть ему в глаза.
— Bitte![4] Is' gut.[5] Bitte, — повторила она дрожащими губами.
В ярком луче солнечного света, падающего из окна, драгоценный камень соблазнительно засверкал всеми гранями.
Попав под власть этой никогда им не виданной, неописуемой красоты, Тимофей поднял кулон и сунул его в карман гимнастерки.
Воспользовавшись моментом фрау с киндером бросились к огромному шкафу и исчезли.
— Чёрт! — негодовал Тимофей, вышвыривая из шкафа бесчисленное количество платьев и костюмов, висевших в нём на плечиках. Больше там никого не было.
Вместе с вбежавшим в комнату солдатом он опробовал отодвинуть шкаф, но тот оказался встроенным в стену и видимо служил потайным ходом в соседнюю квартиру в другом подъезде.
— Подготовились гады! — матерился Тимофей, чувствуя, проступивший на лбу, холодный пот. — А я — то всю войну прошел и надо же так опростоволоситься! Его поросшие щетиной скулы сводила злость.
Так фамильный кулон с синим камнем и пролежал до конца боя в кармане Тимофея, а потом он сунул его в свой вещмешок.
А через несколько дней над Рейхстагом взвилось красное знамя победы. Война закончилась.
Пройдя в параде победы по Красной площади, солдат Тимофей швырнул к Мавзолею ненавистное фашистское знамя. Чувство гордости теснилось в его душе с чувством эйфории и рвалось из груди наружу!
Стальная каска скрывала когда — то его огненно рыжие, а теперь совершенно седые волосы.
На Мавзолее, под ногами Тимофея дождливыми лужами растекались слёзы поминовения миллионов загубленных человеческих жизней и слёзы счастья тех, кто всем смертям назло пережил эту войну.
16
Война закончилась победой героического русского народа ценой больше двадцати миллионов погубленных жизней, подорванным здоровьем не одного поколения, кровью и подвигом фронта и тыла. Совершенно незнакомые люди обнимались и целовались друг с другом на улицах, не в силах скрыть слёз радости, а запоздалые похоронки все шли и шли.
Аграфена Валерьяновна вместе с известием о победе получила похоронку на своего единственного сына Сергея, погибшего освобождая далёкую Венгрию от немецких захватчиков.
Тётка Груня не плакала, она выла как собака. Наталья боялась, как бы тётка не тронулась умом. Но обошлось. Аграфена постепенно затихла, но из добродушной старушки превратилась в злую бабку. Иногда, видно пугаясь собственной сварливости, она вдруг поджимала свои тонкие, бескровные губы и выходила на улицу «подышать».
