Питер Страуб - Дети Эдгара По
Преследую призрак песни.
Мои руки затряслись, но я не могла уйти.
Я не могу уйти, шептала я. Кому — птицам или себе — не знаю. Ветер понёс мой голос сквозь чёрные ветки дубов, взъерошил крылья птиц, которые никогда, ни разу за все эти сорок лет не сводили с меня глаз. Мне надо было услышать ту песню снова. Мне надо было знать.
В начале сороковых, до моего рождения, мать играла в кино, в детективах-однодневках. Ей неизменно доставались роли сирен, ради которых проливались реки крови, и всё это под вступительные титры: «Убийство на скалах». «Сладкое убийство». «Венера под стеклом». «Соната для ночного ангела». Студии были маленькие, контрактов не предлагали, выбора тоже. Сплошной второй сорт. Тем не менее далеко не заурядный экранный шарм Ланы привлёк к ней определённое внимание, в основном мужское. И если в созвездии Мишурного города[132] Лана Лейк была лишь незначительной старлеткой, то в своём родном Мартинесе она зажглась, как Полярная звезда, когда ей пришло в голову, что именно танцы и выпивка, а отнюдь не работа в кино лучше согласуются с ночными ритмами её жизни.
Конечно, местоположение сыграло тут главную роль. Мартинес, от которого до пользовавшегося дурной славой клуба «Какао» в Сан-Франциско так близко, что рюмкой доплеснуть можно, был родиной не только Ланы Лейк, но и столь же прославленного мартини. Любимым напитком матери был, конечно же, выбор Дина Мартина. «Пламя любви»: три капли дорогого хереса поболтать в охлаждённом фужере, выплеснуть. Полоску апельсиновой кожуры раздавить в фужере и поджечь. Выбросить кожуру. Наполнить фужер льдом, чтобы охладился. Выбросить лёд. Добавить самой дорогой водки, край фужера декорировать ещё одной лентой апельсиновой кожуры, поджечь. Выбросить кожуру. Медленно размешать.
«Люблю я «Линкольны» и всё высший класс, — пела мать папе, сидя у него на коленях. — Люблю я мартини и ногу на газ»[133].
В этом была вся Лана Лейк: ногу на газ и во весь опор.
Что до меня, то я так никогда и не отведала запретных и пьянящих плодов клуба «Какао». При всей либеральности Ланы, она всё же не могла просунуть меня под бархатные шнуры и ввести в порочное ночное местечко через чёрный ход.
Чтобы возместить эту потерю, Лана репетировала свой номер в гостиной, для папы, меня и, может, для кого-нибудь из парней из оркестра, которые вечно отирались там, курили, перебрасывались шутками, иногда тренькали на пианино «Уличную сценку-58»[134], потому что рано или поздно у нас оказывались все.
Включая папу.
Номер Ланы начинался так: сначала она исчезала за китайской ширмой — «шинуаз, ан франсе», объясняла она со своим дурацким, наигранным акцентом, не французским, и вообще никаким. Потом выглядывала из-за ширмы, подмигивала изумрудно-зелёным глазом.
А потом начинала танцевать.
Огоньки вычерчивали изгибы её силуэта на рисовой бумаге, такой же шелковисто-гладкой, как верхушка папиного малого барабана. На нём он выбивал ритм, под который скользили её бёдра. Рукава у него обычно были закатаны, воротничок расстёгнут, загорелая кожа казалась тёмной по контрасту с белизной рубахи. Полузабытая сигарета дымилась в уголке рта, пока он, не отрывая взгляда, смотрел на неё. Как смотрели все мы.
Луис Рамирес присвистывал.
— Вот это я называю сладкая печенюшка, — говорил он, качая головой.
— Печенюшка судьбы. В обёртке из китайского шёлка, — отвечал папа, гордо звякнув цимбалами. Не он один любил мою мать. Все её любили: парни из бэнда, папа… и я. «Люблю я мартини, и ногу на газ».
Гардероб Ланы ломился от костюмов, ярких, как пиньяты[135]: костюм испанского тореадора с коротким жакетом и рисунком на груди — раздувающий ноздри бык. Костюм цыганки из табора с яркими платками и серебряным кинжалом, зловещее остриё которого лизало кончик её нарумяненного соска. Гладкая леопардовая шкура царицы Нила и нарисованный питон с янтарным глазом, обвившийся вокруг её тонкой талии.
Папина жена, Кассандра (она любила, чтобы её звали миссис Джо Кайола) называла мать обыкновенной шлюхой. Один раз прямо в лицо, когда мы случайно встретились с ней в городе. А люди стояли вокруг и смотрели, прямо как хор в церкви. И все стали нервно хихикать и переглядываться. В конце концов, Лана Лейк была Ланой Лейк, кто мог знать, чем она ответит на такое оскорбление. Но, ко всеобщему изумлению, мать только улыбнулась и продолжала свой путь. Однако в её походке появилась некоторая скованность. Красное платье. Красные туфли на каблуках. Огненно-рыжие волосы качаются вдоль спины, полыхая, как её щёки.
В то время я всё не могла понять, как можно ненавидеть столь безудержную красоту. Я восхищалась необузданной женской привлекательностью матери со всей искренностью одиннадцатилетней девочки, ещё не посвящённой в тайны, которые ждут её на пороге отрочества. Господи, как же я хотела сама жить такой жизнью: чтобы сотни красивых парней готовы были отвезти меня в блестящих лимузинах куда угодно. И чтобы личный самолёт в любой момент мог доставить меня на остров Капри.
— Давно пора сжечь этот чёртов клуб дотла, — сказала миссис Кайола. Она ругалась с папой в соседнем доме. Утро было испепеляюще жарким; окна стояли нараспашку. Не захочешь, услышишь.
Сжечь дотла…
Мои ноздри защипало, когда я представила себе полыхающие ветки пальм, обугленных официантов, взрывающуюся искрами эстраду, вереницу высоких стаканов в баре, один за другим разлетающихся на куски, точно хлопушки. Я воображала чёрные от огня скелеты, не разжимающие костяных объятий, их зубы, гремящие на полу, точно закопчённые жемчужины. Неужели клуб и вправду сожгут?
Но «Какао-клуб» продолжал существовать, несмотря на Кассандру Кайола. Апофеоз всяческого греха: место удовольствия, вертеп желания.
Иногда Лана надевала набедренную повязку — шнурок блестящих бусин в виде крошечных пагод. По таким торжественным случаям мать брала маленькое серебряное зеркальце и недрожащей рукой художницы рисовала на себе восточного дракона, который начинался у её левой груди и раздвоенным языком лизал её в основание шеи. Когда Лана дышала, дышал и дракон, и моё сердце чуть не выскакивало из груди от восторга. Когда она танцевала… то была похожа на развёртывающуюся птичку оригами. Императорский Соловей с сосками цвета спелой малины. Её руки вились, как лоза, тонкие, как горловины ваз династии Мин. Дракон вонзал свои когти в её сливочную кожу, обвивал змеиным телом её грудь и качался с каждым её поворотом, качался со всеми нами…
В других случаях мать надевала платье из небесно-голубого шифона, которое ничего не скрывало. Тогда она рисовала на груди ангела, играющего на золотой арфе. Папа говорил, что, танцуя с ангелом, она танцует с Богом, и шифон порхает вокруг неё, точно облако.
