Стефан Грабинский - Избранные произведения в 2 томах. Том 2. Тень Бафомета
Да ведь это же он! Никаких сомнений! Наконец-то удалось отыскать!
Глубочайший покой нисходит в мою душу, понемногу прихожу в себя…
Странное дело! Я живу рядом!
Просто-таки совсем рядом — надо лишь подойти к дому с другой стороны, до сих пор мне как-то не пришлось бывать здесь. Это за тридцать-то лет жизни в городе! Странно! Оказывается, человек многие годы возвращается домой всегда с одной и той же стороны, постоянно, из дня в день, пока вдруг не попадает на другую дорогу и не убеждается с удивлением, что и эта дорога тоже ведет в его дом, — убеждается с удивлением: будто провел во сне многие-многие годы, чтобы в один прекрасный день очнуться на незнакомой дороге в собственный дом…
Вот, значит, как зовут моего врага — часовщика. Разумеется, это он, и никто другой! Странно только, как до сих пор мне не пришло в голову! Имя такое знакомое, такое близкое. Вот только не вспомню, откуда так хорошо его знаю; впрочем, ничто не в силах поколебать мою глубочайшую уверенность: это он — мой преследователь, таинственный незнакомец, кого я так долго и безнадежно искал.
А имя-то каково! Весьма знаменательно! Итак, проанализируем сначала имя: Сатурнин! Ну не напрашивается ли явная ассоциация с Сатурном-Временем? Не напоминает ли имя о старце с косой и клепсидрой? Само собой, никаких сомнений!
А фамилия Сектор — подумайте только! Абсолютно точно! Сектор, вернее, Sector — рассекающий, делящий на части, — части, частицы, отрезки… Сколько скрытой самоиронии в этом прозвании! Разве, безоговорочно восхваляя нынешние понятия времени, не становится он в полном смысле Сектором, то есть убийцей? Разве не деформировал он чудо вечности в угоду математической абстракции, не рассек плавную, нераздельную волну жизни на великое множество безликих, мертвых отрезков? Сектор — символ лет, месяцев, дней, часов, минут, секунд! В этих двух словах — Сатурнин Сектор — он определил свою лживую суть, смертельно опасную самой сути бытия. Страшен человек — символ! И пока он жив, человечество не очнется от своих предрассудков и не пойдет за мной. Выход один: вычеркнуть из памяти живых подобное имя и заменить его моим. Моим?!. Какая странная мысль! Мое имя!… Мое имя… А, собственно, как же меня зовут? Как меня зовут?! Не могу вспомнить… Ведь это же смешно, архисмешно! Просто унизительно!… Забыл свое имя, начисто забыл. Я — безымянный, да, безымянный, я волна в океане — вечно блуждающая, вечно нагоняющая другую волну, свою сестру, чтобы слиться в новую волну, и так все снова и снова — бесконечно…
….
После долгой бессонной ночи иду к нему. Спускаюсь — лестница ветхая, скрипучая, ступени кое-где подломились. Открываю дверь. Вхожу.
В тихой старой комнате переговариваются часы — великое множество часов: черные, эбенового дерева, подобно большим жукам расползлись по стенам; круглые старинные на колонках из слоновой кости, под стеклянными колпаками; старинные французские из интерьеров времен барокко; кокетливо, громко тикающие будильники. В нише, застланной зеленой китайкой, уже полвека шепчут молитвы карманные — золотые, с эмалью, чудесные «луковицы»; серебряные, инкрустированные миниатюрные часики с репетицией — дорогие, выложенные рубинами и изумрудами.
Посредине комнаты столик с инструментами: крохотные долотца, щипчики, горки винтиков, колесиков, тонких, словно волос, пружинок, дисков. На куске зеленого сукна снятые крышки часов, только что вынутые бриллианты…
Над часами склонился он — маэстро часомеров. Солнечные лучи с пляшущими пылинками наискось падают из окна и освещают его лицо. Хорошо знакомое лицо. Где же я видел его? Не помню. Не в зеркале ли?… Седая старческая голова, рыжие бакенбарды, резкие ястребиные черты.
Он поднимает на меня светлые проницательные глаза, усмехается. Странная, странная усмешка.
— Нельзя ли отдать в починку часы?
— Не обманывай меня, приятель, часов ты не носишь уже лет десять. К чему такие прелюдии?
Я взволнован до глубины души — этот голос, я уже его слышал, какое там — прекрасно знаю! Да, голос очень мне близкий.
— Понимаю, зачем ты пришел. Давненько поджидаю тебя.
Теперь усмехнулся я.
— Коли так, дело упрощается.
— Разумеется. Пока не исполнил задуманное, присядь. Поговорим. Время подождет.
— Как угодно. Я тоже не спешу.
Сажусь и слушаю болтовню часов. Идут точно, минута в минуту, секунда в секунду.
— Ты здесь идеально отрегулировал время, — бросаю я наугад, лишь бы как-нибудь начать разговор.
Сектор молчит, разглядывая меня в упор.
— Значит, ты готов к самому худшему? — поддерживаю начатую беседу.
— Да. Защищаться нет смысла.
— Отчего же? Ты имеешь право на защиту, как любой человек.
— Не стоит. Вскоре и так начнется твоя эра. Идеальный символ истекшего времени, я попросту уступаю необходимости. Перезрелый плод поздней осени сам падает с дерева.
— Неужто ты признаешь мои доказательства?
— Не признаю, и никогда не призна, ю. Дело совсем в другом. Когда-нибудь и ты уступишь новому символу. Нельзя забывать об относительности понятий. Ведь все зависит от системы соотнесения.
— Вот именно. И все-таки, откуда у тебя в статьях такая уверенность?
— Просто я глубоко убежден в пользе того, что утверждаю.
— Ну да, естественно. Ты ведь из поколения, чье божество — практическая реальность.
— Само собою разумеется. А ты, само собой, воспаряешь за ее пределы, во всяком случае, тебе так кажется. И попадаешь в смутное mare tenebrarum. Людям же из плоти и крови этого мало, им подавай что поматериальнее — тело и его производные.
— Ты ошибаешься. Я жажду лишь углубления жизни. Жизнь протекает единой широкой волной и проявляется в феноменах, столь тесно слитых друг с другом, что разделять их на отдельные мгновения смешно и нелепо. Ты понятие времени переносишь в сферу пространства.
— А разве не удачная мысль? Ты читал знаменитую «Машину времени» известного английского писателя?
— Читал. Ее-то я и имею в виду. Эта книга — прекрасный пример того, к чему могут привести бесплодные измышления человеческого мозга. Сама идея «машины времени» не оскорбление ли девственности жизни, столь изобильной постоянными неожиданностями? Вот каковы итоги вивисекции, коей ты подвергаешь время! А книга — образец ее полной механизации.
— Превосходный роман! Расцвет интеллекта, его гордого могущества.
— Глуп ты, мой дорогой. Будь уверен — машиной в прошлое или будущее никто никогда не попадет.
— Удивительное дело, мы никогда не поймем друг друга, хотя естество — твое и мое, — казалось бы, столь странно похоже…
