Роман Лерони - Багряный лес
Он встал, укрыл женщину одеялом, потом склонился над ней, с минуту смотрел, читая в ее чертах страдание и сны, и поцеловал ее губы, сильно пахнущие лекарством.
— Еще, — попросила она, но он, словно не слыша просьбы, выпрямился и прошел к окну и стал там, невидящими глазами смотря на город, на ночь над ним.
— Еще, Виталий…
Он обернулся.
Анна не спала. Ее глаза, отражая желтый свет настенного светильника, блестя нездоровым горячечным блеском, смотрели на него.
— Виталий, поцелуй меня еще, пожалуйста.
— Я думал, что ты спишь, — произнес он, торопливо стирая со своего лица маску печали заодно с блестящими дорожками слез.
— Поцелуй, — повторила она.
Он подошел и вновь склонился над ее лицом.
— Здравствуй.
— Здравствуй, солнце… Я тебя искала столько времени. Ты знал об этом?
Он замотал головой, как бы подавляя в себе голос правды: да, он знал все это время обо всем, что происходило в ее жизни — не мог, как ни намеревался с самого начала конца всему, как не обещал себе самому, не клялся, но так и не смог отказаться от того, чтобы незримой тенью скользить над жизнью своей любимой, чтобы хотя бы таким образом касаться ее судьбы, быть к ней причастным. Сколько раз он мог вмешаться, чтобы… Многое мог сделать, но не делал — только наблюдал, понимая, что старое вернуть невозможно. И все эти годы, и чаще к настоящему времени, думал о всепрощении. Именно о том всепрощении, которое говорит, что надо прощать все и всем, прощать абсолютно и не отягощать себя, свои душу и сердце камнем сомнений, страданий, или того хуже, местью. Он был уверен, что простил. Простил он, но не простила его любовь. Странно, но и странной была его жизнь, и странных женщин он любил. Его чувства страдали и угнетались невозвратностью, но едва только мысль, подговоренная сознанием, мечтами или воспоминаниями, говорила о том, что все можно, все возможно, надо только захотеть, как тут же любовь глушила все надежды воспоминаниями своей боли и унижений. Она не мстила, а только напоминала о том, что "предавший однажды — предаст и в последующем". Предостерегала. Оберегала. Предупреждала. Потому что она любила его за то, что он принадлежал ей и умел с нею обращаться, умел пользоваться своей любовью.
— Я был далеко, — объяснил он, скорее всего сам себе свою неправду. — Но как только узнал, что с тобой… Как только узнал, так сразу приехал. Прости, что не смог раньше.
Она поморщилась и тихонько застонала. Виталий забеспокоился:
— Тебе больно? Я пойду, позову медсестру или врача.
— Нет, — остановила его Анна, — не надо никого звать. Не уходи. Я слишком долго тебя ждала, чтобы отпустить. Побудь еще немного.
Он подошел к кровати и собирался сесть на стул, но она попросила:
— Сядь ко мне на кровать.
— Аня, я боюсь сделать тебе больно.
Она протянула к нему руку, но не достала и бессильно уронила на одеяло. По ее щекам потекли слезы.
— Ты мне никогда не сделаешь так больно, как когда-то сделала я тебе.
Он с глубоким стоном опустил лицо.
— Не надо, Аня. Прошу: не надо.
— Я виновата. Я была глупа. — Она внезапно, словно не чувствуя боли в израненном и изрезанном теле, резко села на кровати. — Я искала тебя, чтобы сказать тебе. — Постепенно ее голос набирал силу. Ее сдавленная болезнью искренность превращалась в открытую и полную, кричащую обреченность. — Я хотела просить у тебя прощения. Виталий, я не могу без тебя! Зачем мне мир без тебя? Зачем я… Зачем, для чего я это сделала?
Анна уже кричала, и все это время тянула к нему руки, а он, оглушенный этой истерикой, ее кричащей болью, отшатнулся и попятился к дверям.
— Почему ты меня не остановил? Почему не объяснил, не рассказал, что я потеряю, чем заплачу?
Она упала на кровать и заметалась на ней, заходясь в крике.
— Где ты, мой любимый? Где я? Что со мной? Виталий!!! Я ищу тебя, но ночь… Ночь вокруг меня! Почему так темно? Где свет? Витя-а-а-а!!! Где ты?
Он бросился к ней, обнял, стараясь удержать, шептал ласковые слова, стараясь успокоить, но Анна не слышала его, продолжая биться в жестокой истерике. Ее крик его оглушал.
— Аня!.. Аня!.. Успокойся!
Он держал ее за плечи, но она с такой силой извивалась, била по кровати ногами так, что открылись раны. Он видел, как смятая простынь быстро окрашивается кровью.
— Где?… Ты… Прости меня!!! Виталий… Где ты мой любимый?..
— Помогите! — закричал он. — Быстрей же!..
Оглушенный криком он не слышал, как за его спиной отворилась дверь и в палату вбежали люди. Чьи-то руки легли на его плечи, но он дернул плечами, сбрасывая их. Он не мог отпустить Анну, так как держал ее за руки, которыми она тянулась к ранам, чтобы разорвать их.
Какой-то врач и несколько женщин быстро привязывали Анну к кровати, и она скоро оказалась неподвижной. Теперь, скрученная путами, она не могла причинить себе вреда, только напрягалась до оскала и красноты в лице.
— Аня. Аня. Аня, — словно заведенный повторял он ее имя. — Аня, это ты меня прости. Ты меня, Аня… Аня. Аня. Аня…
Ей быстро сделали укол, и через несколько минут истерика Анны стала гаснуть: она уже не кричала, а шептала, проваливаясь в густоту искусственного беспамятства, тело ее лежало на кровати спокойно и неподвижно, и медсестры торопливо и профессионально обрабатывали ее раны, стараясь остановить кровотечение. Расслабился и Виталий.
Вновь кто-то коснулся его плеча, но гораздо более ласково и нежно, чем прежде. Он наклонил голову и прижался к одной из рук щекой. Это была Анна, его секретарь.
— Пойдем, Виталий, — тихо произнесла она. — Она уже спит.
Он отпустил лежащую женщину и пошел вслед за другой, увлекаемый ею, ступая неуверенным шагом обреченного человека. Ему все время хотелось оглянуться, но он не позволял себе этого: все стало прошлым, как и эта истерика, и возвращаться в него означало — с бестолковостью безумного рвать на себе раны, чтобы почувствовать давно пережитую боль, не дать ей успокоиться.
— Ей скоро будет лучше, — говорила Анна, ступая впереди него, словно поводырь, ведущий слепого. — И ты обязательно еще придешь к ней. Правда?
— Правда, — пообещал он, произнеся это слово пусто и безучастно.
Он шел и не видел перед собой света. Женщина впереди него представлялась ему тенью, серой, неясной, окруженной сплошной темнотой черного мира. И только теперь он понял, о какой темноте в бреду, в истерике говорила Анна. Он не видел света.
Это было, как в тот раз, когда он прощался со своей любовью, которой возможно у него никогда не будет больше в жизни. Сердце так же ровно билось в груди, но и какое-то неясное тепло подступало к глазам и выливалось вон слезами. Он ничего не мог поделать с ними, и продолжал плакать, отдаваясь чувств, своему бессилию и этой неотвратимости, в которую его завела жизнь-злодейка. Слезы начинали течь сильнее, когда он замечал, с какой жалостью и участием смотрят на него глаза Анны. Плакал от стыда перед нею за свою слабость: его так воспитали — "не быть нюней"… Но в жизни иногда случается так, что надо отбросить все условности бытия и просто дать себе выплакаться.
