Дмитрий Березин - Между двух гроз
— Мы предполагаем, что да, — уже более уверенно заявил полицейский, а двое других утвердительно закивали, — По крайней мере, экспертиза скажет точно.
— В том то и дело, уважаемые, что это никакая не свастика — посмотрите, как загнуты края.
— А что тогда? — Иварс подошел и посмотрел на него практически в упор, — Только нас здесь вот этот молодой господин убеждал, что наша дочь в пятнадцать лет вовсю фашиствует. Я уже ничего не понимаю. Она убита, а мы тратим время на какую-то ерунду. Сделайте что-нибудь, найдите того, кто это сделал. Не ваша ли это работа?
— Успокойтесь, очень прошу Вас. Я всего лишь эксперт, при том на пенсии давно. Искренне Вам сочувствую. Но не свастика это. Верить мне или нет — дело ваше.
— Так что это тогда?
— Скажите, Вы латыш?
— Да, — Иварс покраснел, — но какое это имеет отношение к тому, что моя дочь мертва?
— Вы когда-нибудь слышали про крест Лаймы?
— Смутно помню, — Иварс немного остыл, — Что-то рассказывала моя бабушка.
— Так вот, это древний символ счастья. Он появляется в доме тогда, когда человек рождается и должен уйти вместе с ним.
IV
Давным-давно после страшной бури выглянуло Солнце, и Великое море отступило, обнажив берег. Его неровная кромка тянулась далеко за горизонт. Да и где начинается горизонт и заканчивается суша, понять было сложно — там, вдали буря ещё была сильна. На седьмой день после бури прибой вынес на берег девушку. Её волосы были белее лунного света, пальцы нежнее первой весенней листвы, сама она была стройна как веточка молодой вишни и прекраснее её никогда никто не видывал.
Утром её нашли на берегу рыбаки, тянувшие к морю на толстых веревках свои лодки, подкладывая под их днища брёвна. Они побросали всё и на руках отнесли девушку в деревню. Три дня, пока мужья были в море, женщины выхаживали незнакомку, а когда лодки, наконец, причалили к берегу с уловом, она пришла в себя.
Ни о чём её не стали расспрашивать жители деревни, только накормили ухой, копчёной треской и отпустили, пожелав доброго пути. Девушка направилась к растерзанному бурей морскому берегу и долго сидела, глядя на закат, тихо напевая самую прекрасную из песен, которые кто-либо когда-либо пел на берегу Великого моря. А ночью направилась туда, где ветер тысячелетиями строил большую песчаную дюну.
Девушка набрала в подол песка — много-много, столько, что вряд ли кто из нас способен столько унести. Пока, скользя по глади воды, над Великим морем всходило Солнце, девушка рассыпала песок по берегу моря, чтобы о страшной буре людям ничто не напоминало, чтобы закрыть песком камни и поваленные деревья, ведь тогда, как она думала, рыбакам будет легче тащить к Великому морю свои лодки.
Едва взошло и вдруг погасло Солнце, нахмурилось Великое море, пришла огромная туча, начал накрапывать дождь. Девушка быстро высыпала из подола на берег оставшийся песок и побежала по кромке воды обратно к деревне. Дождь всё усиливался. Сверкнула молния — и ударила девушке прямо в сердце.
Рыбаки проснулись от грома, но когда вышли из домов к берегу Великого моря, уже вовсю светило солнце. Они смотрели на преобразившееся за ночь побережье Великого моря, на белый песчаный пляж, тянущийся, сколько видит глаз. Великое море больше не шумело — до слуха рыбаков доносился лишь его вкрадчивый шёпот, juras balss, которым Великое море напевало ту самую прекрасную песню, которую на закате пела спасённая ими девушка. А её следы на песке вели по кромке воды вдаль, и прибой едва мог их смыть — с каждым накатом волны они появлялись вновь, такие небольшие полоски, которые оставляла на песке она, когда бежала в надежде на спасение обратно в деревню.
V
За две недели не изменилось ничего — так могло показаться стороннему наблюдателю, если бы такой нашёлся и смог скрупулёзно сопоставить все события и факты. С 11 утра до 6 вечера Иварс и Айта по-прежнему занимались своей обычной работой. Разве что она перебралась к нему, сказав, что не может быть одна там, где всё ей напоминает об Анне. К ним два раза приходил проводивший расследование молодой полицейский, заставляя заново восстанавливать в памяти тяжёлые картины того июньского дня. Гунарс приезжал на несколько дней на похороны и совершенно убитый горем уехал к себе.
— И всё-таки я не понимаю, категорически не понимаю, что могло случиться с Анной, — сказал как-то Иварс за завтраком.
— Знаешь, чем больше я думаю об Анне и о том, кто мог так с ней поступить, мне всё более кажется, что мы никогда ничего не узнаем, — согласилась Айта, — посуди сам: дверь была закрыта изнутри, окна тоже, в квартире никого не было, кроме неё, и кровь тоже её, и шило она взяла из ящика с инструментами. Бедный Гунарс — что теперь будет с ним? Он так надеялся, что сестра станет со временем ему хорошей помощницей.
— Ты хочешь сказать, что будет с нами со всеми?
— Ты прав. Такими, как раньше, мы уже никогда не будем. Всё изменилось. Всё. Ладно, давай собираться — нас уже ждут.
Айта заботливо вымыла две чашки и тарелку, оставшиеся от их скромного завтрака, протёрла стол. Только сейчас, собираясь, она заметила, что на полках и тумбочке в коридоре давно не вытирали пыль.
— Иварс, что это? — спросили она, стоя с тряпкой в одной руке и с букетиком из цветка ромашки и дубового листа в другой. Ты праздновал в этом году Лиго?
— Не праздновал. Нашёл в кармане и положил тут как раз в тот день.
— Иварс, но посмотри, он совсем свежий!
— Правда?
— Как знаешь, — Айта давно привыкла к странностям Иварса, к тому, что он может забыть абсолютно всё. Только про себя подумала о том, что праздновать Лиго и забыть об этом — уже, пожалуй, слишком. Но тут же вспомнила об Анне.
— Точно, поэтому.
— Ты что-то сказала? Я готов ехать, у нас сегодня встреча с Викторасом, критиком, я тебе о нём рассказывал, замечательный персонаж. Думаю, он уже добирается из аэропорта — так и есть.
Иварса прервал телефонный звонок.
— Sveiki, Viktoras. Ja, labi, — Иварс изменился в лице, — Айта, поторопись, он взял такси и будет у нас через полчаса.
Как и предсказывал Иварс, едва они поднялись по мраморной лестнице в офис, в дверях показался высокий загорелый мужчина с аккуратной бородой, всем видом и одеждой показывающий окружающим свою интеллигентность и то, что он действительно тот, за кого себя выдает.
Викторас Лиепиньш был известным и в чём-то даже скандальным литературным критиком. Критиковал он часто и по разным поводам. Подопечным Иварса от него доставалось, но никто не жаловался: попасться на перо к Лиепиньшу — это значило быть замеченным. А внимание в литературной среде ныне ценится больше, чем собственно прочтение произведений — Иварс прекрасно понимал это и никогда не возражал, когда в очередной раз читал в каком-нибудь журнале разгромную колонку, ведь уже на следующий день звонили из издательства сообщить, что тираж распродан и требуется договор на допечатку. Это казалось Иварсу забавным.
