Дмитрий Березин - Между двух гроз
II
Знаете, как празднуют Лиго? Лиго пахнет только-только разыгравшимся в полную силу летом, разливается сколь необъяснимой, столь и притягательной тайной, звонким девичьим смехом, то и дело раздающимся в округе в прелой дымке июньского вечера. Лиго празднуют, чувствуя себя юными, с верой в то, что чудо вот-вот случится, стоит только в это поверить сильнее обычного. Съешьте кусочек тминного сыра — и будете счастливее всех, если вам попадётся тминное зёрнышко, и вы его как следует разжуете.
В самую короткую ночь в году, вовсе и не похожую на ночь, если увидите вдалеке костёр, подойдите к нему, вглядитесь в лица стоящих вокруг. Счастливы ли они? Да, наверное, счастливы. Но что ищут здесь, на Лиго, стоя на лугу на окраине хутора, где притушен электрический свет во всех домах, и подкидывая веток в огонь? Нет границ человеческому счастью, если только эти границы мы сами себе не выстраиваем. И только вы это подумаете, как кто-то возьмёт вас за руку и потянет за собой.
Kas neguļ Jāņu nakti,
Tas dabūs šoruden.
«Кто в Янов день глаз не сомкнёт, тот скоро счастье познает», — а не пойти ли самому искать своё счастье, если не спится? Своё, только своё, не принадлежащее больше никому. Ни у кого его не отнимать, а найти и принять таким, какое оно есть. И вот пока ещё не своё, а совсем чужое счастье держит за руку и тянет в лес, прямо туда, куда кроме как за счастьем и идти страшновато. А в руках рябиновый прут. Где-то позади свистят и хохочут, становится немного жутковато. Но хочется идти вперёд и вперёд. А вот и он, цветок любви, заботливо укрытый от посторонних глаз. Махнуть прутом, сорвать цветок — и бежать, бежать, бежать под крики и свист. Бежать, держа своё счастье за руку. Бежать подальше в лес, где нет посторонних глаз, а только счастье следит строго за тем, чтобы достаться всем, его жаждущим.
И вот, найдя счастье, вернуться к костру, чтобы порадоваться снова его свету, теплу, венку из ромашек и дубовых веточек, терпкому запаху тмина от поедаемого с таким аппетитом оставшегося сыра, лёгкому хмелю горьковатого пива. Лиго-лиго! А не мало ли счастья? Счастья — креста Лаймы, с которым шагаешь по тропинке жизни.
III
— Иварс, умоляю тебя, приезжай сейчас же, — голос Айты дрожал, такой испуганной Иварс её не помнил.
— Девять утра, Айта…
— Анна, — при имени дочери Иварс почувствовал, как что-то укололо в левом плече и сразу отпустило, — Приезжай, случилось страшное.
— Что такое? — Иварс вскочил, прижав плечом к уху телефонную трубку. Телефонный аппарат с грохотом упал с тумбочки на паркет.
— Айта, ты слышишь меня? Я должен знать, что произошло с Анной. Ты слышишь?
— Слышу, Иварс, слышу. Она убита. Понимаешь?
— Что? Что ты сказала?
— Иварс, пожалуйста, приезжай, мы дома, — Айта тяжело задышала и повесила трубку.
«Убита, убита» — вертелось в голове Иварса, но представить себе такое — это означало бы признать, что всё действительно так. Дочь, его дочь — убита. «Нет, нет, она ошиблась, с ней самой что-то не в порядке, я сейчас приеду и выяснится именно это, точно», — Иварс с трудом натягивал брюки, открыл шкаф, взял первую попавшуюся рубашку и надел её, даже не задумываясь о том, что фланелевая в крупную клетку посредине лета — не самая лучшая идея.
— Где же ключи? — спросил сам у себя Иварс и сунул руки в карманы. В одном он нащупал связку ключей, из другого к своему удивлению достал ловко сплетённые между собой ромашку и дубовый лист. Он с яростью бросил смятый и увядший букетик на тумбочку.
Путь в Олайне занял десять минут. Иварс мчал под сто километров в час и про себя повторял только одно: «Убита». На одном из перекрёстков он притормозил для того, чтобы отыскать в бумажнике её фотокарточку, едва взглянуть на неё и снова спрятать.
— Анн, моя Анн, — странно, но будучи абсолютно уверенным, что Айта не в себе и с Анной всё в порядке, Иварс чувствовал неладное. Тревога подкрадывалась, как будто охотилась. Вот она затаилась, для того, чтобы выждать пару минут, пока Иварс припаркует машину, пройдёт мимо двух цветочных горок к большому кирпичному дому, где сам когда-то жил. Подойдёт к подъезду, рванёт на себя дверь, затем вторую, побежит по лестнице на третий этаж, не дожидаясь лифта. И настал момент: тревога и ужас нападают, хватают, и совладать с ними теперь уже невозможно. Они взяли верх.
— Иварс Петерс? — спросил Иварса стоявший в дверях квартиры молодой полицейский.
— Да, — Иварс остановился, пытаясь справиться с тревогой и сердцебиением. Но слов полицейского он не слышал. Закачался на месте и рухнул бы на пол, если бы его вовремя не подхватили.
— Мне очень жаль, но, судя по всему, ваша дочь убита, — произнес полицейский, когда Иварс пришёл в себя, сидя в низком кресле в квартире соседей — немолодой пары, его старых друзей. Иварс пил маленькими глотками воду из стакана, наконец, оставил стакан, сообразив, что должен всё увидеть своими глазами.
— Нет, туда нельзя, — остановил его полицейский, и, слегка подтолкнув, заставил снова погрузиться в кресло, — пока что нельзя. Мы снимаем отпечатки пальцев, пытаемся понять, как это случилось. Там сейчас ваша жена.
Иварс кивнул головой, хотя Айта не была ему женой, и в других обстоятельствах он не позволил бы так с собой обращаться. Но в данный момент он был во власти тревоги, которая командовала им. И вот, наконец, пришёл страх. А за ним и отчаяние. Иварс заревел, нагнувшись, обхватил голову руками. Слёзы, низкое кресло, боль, невозможность что-либо предпринять — не это ли делает человека абсолютно беспомощным и показывает его ничтожность? Это, бесспорно. А ещё — Иварс не понял, сколько прошло времени — послышался невдалеке чей-то громкий голос и тот самый молодой полицейский тихо произнёс: «Идёмте».
Снова перед глазами проплыла дверь, часть коридора, опять дверь. Вот и знакомая квартира, бесконечные книжные полки, обои с красными цветками.
На полу в гостиной, на самой середине, на спине лежала Анна. На ней был серый спортивный костюм. Её босые ноги выделялись даже на фоне серого линолеума: они были синеватые, неподвижные, источающие холод. Через мгновение Иварс обратил внимание на ее руки — они были такого же оттенка, может быть даже чуть более жуткого. Ещё мгновение — и он заметил ручку какого-то инструмента, торчавшую из левого бока. И здесь — нет, этого не может быть. Просто не может быть — он сделал шаг вперёд, закачался, нагнулся поближе к ней и, стоя в полутора метрах, вдруг вскрикнул и сделал ещё один шаг.
На лбу Анны чем-то красным была нарисована свастика.
— Кровь, — подумал Иварс, — но откуда?
