Нина Воронель - Готический роман. Том 2
Он спал так крепко, что проспал до самой последней минуты, когда в дверь его постучали с громким криком «Завтрак!» Затем, не дожидаясь ответа, в спальню ворвался некто в белой куртке, рывком отдернул штору и, плюхнув на тумбочку у кровати поднос с клейкой булочкой и стаканом чая в подстаканнике, умчался прочь так стремительно, что Ури даже не успел разглядеть, какого он был пола – мужского или женского.
Наспех отхлебнув обжигающий глотку чай, Ури глянул на часы – о боже, без семи восемь! Он вскочил с постели и бросился в ванную – надо было срочно привести себя в порядок и напялить пиджак до прихода Гиди.
Но напрасно Ури торопился – когда он, умытый и свежевыбритый, при пиджаке и галстуке, дожевывал последний кусок булочки с мармеладом, в дверь вежливо постучали. Ури крикнул «Войдите!», но никто не вошел. Тогда он подкрался к двери, резко рванул ее на себя и прижался спиной к стене, как его учили в армии. В коридоре было тихо. В этой полной тишине Ури услышал шелест чужого дыхания. Он легким движением отделился от стены и выглянул в коридор – в дверном проеме, улыбаясь хорошо знакомой Ури белозубой улыбкой обольстителя, стоял Меир. Чуть погрузневший, изрядно поседевший, но несомненно он.
Кого-кого, но Меира Ури никак не ожидал увидеть здесь, в лондонской гостинице. С Меиром была связана совсем другая часть его жизни, которую он давным-давно постарался вытеснить из своей памяти. Сейчас он разом вспомнил то бесконечно длинное жаркое лето, когда Меир был любовником матери. Он мог бы сардонически назвать его «одним из любовников матери», но в том-то и дело, что это было бы неправдой. С Меиром у нее было что-то серьезное, не такое, как с другими. С другими она попросту играла, как он в детстве играл с оловянными солдатиками, – когда они ему надоедали, он бросал их в коробку и забывал о них, увлеченный новой игрушкой. А с Меиром все было иначе, по крайней мере, поначалу. И потому он стал в их доме слишком частым гостем. Были даже две-три невыносимых недели, когда он у них жил – по утрам перед работой брился и принимал душ, завтракал на кухне, а по вечерам вместе с ними смотрел телевизор.
Это совместное сидение у телевизора было особенно ненавистно Ури, потому что раньше оно всецело принадлежало ему. Если мать не оставляла его вечером с бэби-ситером, она перед сном обязательно смотрела с ним какой-нибудь фильм и они долго потом обсуждали его, делясь друг с другом разными важными для Ури соображениями.
С появлением в их доме Меира у матери не оставалось времени для этих доверительных бесед, а кроме того по утрам за завтраком Меир тоже старался отвлечь все ее внимание на себя. В конце концов Ури взбунтовался и решительно отказался завтракать с матерью и Меиром на кухне. Он демонстративно уносил свой завтрак к себе в комнату, громким шепотом объясняя при этом матери, что его раздражает манера Меира после еды сосредоточенно ковырять в зубах зубочисткой.
Вряд ли именно бунт Ури побудил Клару расстаться с Меиром, скорей всего у нее для этого нашлись другие, более интимные причины, но однажды, вернувшись из школы, Ури не обнаружил в ванной ни зубной щетки Меира, ни его бритвенного прибора. Задохнувшись от радостного предчувствия, но все еще не веря, он робко переступил запретную черту, проходившую через порог материнской спальни, и распахнул дверцы стенного шкафа. Во всех отделениях лежали, висели, переливались и порхали бесконечно красивые и душистые вещи матери. Только матери – и все. Неизвестно, сколько времени Ури с ликованием в сердце простоял возле шкафа, вдыхая любимый запах, по которому он, даже с закрытыми глазами, мог найти мать в любом скоплении людей. Каждую секунду рискуя быть застигнутым ею в спальне и наказанным за нарушение запрета, он словно врос в пол перед открытым шкафом, чтобы вновь и вновь пережить свое торжество – ни курток, ни пиджаков Меира там не было!
Вслед за этим счастливым днем потянулись тревожные недели непроходимой осады – Меир не хотел примириться с тем, что между ними Кларой все кончено. Он посылал ей цветы, подстерегал ее в подъезде, когда она возвращалась с работы, он угрожал ей по телефону и часами сидел в машине возле их дома. Однажды в порыве отчаяния он даже попытался подкупить Ури, своего злейшего врага. В первый день учебного года он дождался его у школьных ворот и протянул ему огромную картонную коробку с недавно появившимся тогда и потому недоступно дорогим айбиэмовским компьютером.
– Это тебе к новому учебному году, – произнес он неестественно елейным голосом, от которого у Ури по спине побежали мурашки. Он отшатнулся от протянутой руки Меира и припустил к автобусной остановке на улице Жаботинского, куда как раз подъезжал автобус, идущий в противоположном от дома направлении. Ури вскочил в него и с трудом перевел дыхание – кровь стучала в висках так напряженно, будто он только что избежал смертельной опасности.
С тех пор Меир исчез из их жизни. Ури смутно догадывался, что из-за него матери пришлось сменить работу и заняться городским водоснабжением, хоть она была и осталась крупнейшим специалистом по водным запасам всего их региона.
– Человек должен платить за свои ошибки, – сказала она как-то в ответ на осторожный вопрос Ури, и он принял ее слова как просьбу о прощении, обращенную к нему.
Но сейчас, через много лет, окинув одним взглядом уже тронутую временем, но все еще молодцеватую фигуру замешкавшегося на пороге Меира, Ури почему-то испытал необъяснимое чувство вины неясно перед кем – то ли перед Меиром, то ли перед матерью.
– Можно войти? – улыбаясь спросил Меир. – Или так и будем стоять в дверях?
Ури нехотя посторонился, пропуская Меира в номер, но едва оправившись от первого смущения, не смог удержаться, чтобы невольно не сравнить эту встречу с той, давней, у школьных ворот, – оставалось только угадать, где у Меира припрятана коробка с компьютером.
– Вот мы и встретились, – констатировал Меир, опускаясь в кресло. Он вытащил из кармана пачку сигарет и зажигалку. – Курить можно? И щелкнул зажигалкой, не дожидаясь ответа.
– А если я скажу, что нельзя? – схамил Ури по старой памяти, припоминая, как он всегда возражал против того, чтобы Меир курил в салоне или на кухне, и заставлял его выходить с сигаретой на лестничную площадку.
Не отвечая, Меир закурил и прищурился на Ури длинным восточным глазом с золотистой хитринкой между косо сходящимися ко внешним углам ресницами. Он, конечно, тоже ничего не забыл. Держал ли он зло на Ури за его, такое далекое теперь, отчаянное противостояние? Темные глаза Меира были непроницаемы, и Ури вдруг ни с того, ни с сего вспомнил, что родом он из Туниса, что родной его язык – французский, и что первую степень он получил в Париже.
