Энн Райс - Талтос
Вниз, вниз, вниз вместе с тобой, моя девочка».
Все образы из рассказа Эша плыли в памяти Роуан, как и его звучный голос, мягкий взгляд… А она теперь лежит глубоко под корнями дуба… навсегда отторгнутая от мира, не оставившая после себя ничего — ни каких-либо записей, ни упоминания в песнях…
Двери закрылись. Ветер шумел в шахте лифта, и это было тихое посвистывание, наверное, как ветер в горах, и пока кабина лифта спускалась, гул становился другим, как будто Роуан очутилась в гигантской каминной трубе. Ей хотелось съежиться и упасть на пол, обмякнуть без желания или цели и больше не бороться, а просто погрузиться во тьму.
Нечего больше было сказать, не о чем думать. Нечего было знать, нечему учиться.
«Мне следовало взять ее за руку, держать ее… Так легко было бы ее держать у моей груди, мою дорогую, мою нежную Эмалет…
А все эти сны, что заставили тебя уйти с ним… Сны о клетках внутри клеток, каких не видывал ни один человек, и о тайнах, что открывались под каждым слоем и складкой, мягко исчезающей под полными желания руками, о губах, что прижимались к стерильному стеклу, о с легкостью отданных каплях крови, о течениях, картах и планах, о рентгеновских лучах, которые ничуть не вредят, — обо всем, что могло бы создать новую историю, новое чудо. Дремлющая женственность, которая не стала бы причинять зло смертным существам, так легко поддающаяся контролю, так легко отдающаяся заботе…»
Двери лифта открылись. Куклы ждали. Золотой свет города вливался сквозь сотни высоких окон, и куклы ждали и наблюдали, вскинув руки. Крошечные рты готовы были произнести приветствие. Маленькие пальчики застыли в неподвижности.
Роуан тихо прошла мимо кукол, ряд за рядом минуя витрины с куклами, и их глаза были как угольно-черные дыры в пространстве или как блестящие пуговки мерцающего света. Куклы молчаливы, куклы терпеливы, куклы внимательны.
А вот и Бру, королева кукол, большая холодная фарфоровая принцесса с миндалевидными глазами и щеками, такими розовыми и круглыми, и с бровями, навеки вопросительно застывшими, словно она тщетно пыталась понять… Что? Бесконечный парад всех этих движущихся существ, что смотрели на нее?
«Оживи. Всего на одно мгновение оживи. Стань моей. Стань теплой. Стань живой.
Уйди из той тьмы под деревом, уйди снова, как будто смерть была частью сказки, которую ты могла бы стереть, как будто те фатальные моменты могут быть отброшены навсегда. Не споткнись в этих зарослях. Не сделай ложного шага.
Держу тебя в руках…»
Роуан прижала ладони к холодному стеклу витрины, приникла к нему лбом. Свет в ее глазах превратился в два полумесяца. Длинные пушистые косы ровно и тяжело лежали на шелке платья, как будто повлажнели от влаги земли… Или от влаги могилы?
Где же ключ? Он вроде бы носил его на цепочке на шее? Роуан не могла вспомнить. Ей страстно хотелось открыть витрину, взять куклу в руки и на мгновение крепко прижать ее к груди.
Что случается, когда горе доводит до безумия, когда горе затмевает все другие мысли, чувства, надежды, сны, желания?
Наконец Роуан почувствовала изнеможение. Тело требовало сна, оно хотело лечь и отдохнуть, а не подвергаться пытке. Ничего не изменилось. Куклы немигающе смотрели в пространство — так всегда смотрят куклы. Но нечто вроде усталости охватило душу, и показалось возможным, всего лишь возможным, отложить слезы, отринуть страдания, дать всему закончиться, ибо только тогда чувство вины уйдет, когда она будет так же мертва, как и они…
Он был там. Стоял перед окном. Его ни с кем не спутать. Никто другой не мог быть так высок. К тому же Роуан уже слишком хорошо знала его лицо, линию его профиля.
Он услышал, как она в темноте шла по коридору. Но не двинулся с места. Он просто прислонился к оконной раме и смотрел на огни снаружи, наблюдая за тем, как чернота тает и превращается в молоко, а звезды рассеиваются, как будто сливаясь с ним.
Что он думал? Что она решила найти его?
Роуан ощутила себя совершенно разбитой внутренне, слабой. Не в силах понять, что лучше сделать, она почувствовала необходимость подойти к нему, встать рядом и смотреть на туманную картину крыш и башен, на мигающие огни вдоль улиц, на дымки, поднимавшиеся над сотнями каминных труб.
Она так и сделала. Встала рядом с ним.
— Мы ведь теперь любим друг друга, — сказал он. — Разве нет?
Лицо Эша было грустным. Роуан это огорчило. Это была новая боль, слившаяся с еще не затихшей прежней болью, нечто мгновенное, что могло бы вызвать слезы, проникнув туда, где раньше царила лишь черная пустота, похожая на ужас.
— Да, мы любим друг друга, — ответила она. — Всем сердцем.
— И это останется с нами. Да?
— Да, навсегда. До тех пор, пока мы живы. Мы друзья и всегда ими будем, и ничто, ничто никогда не разрушит эту связь.
— И я буду знать, что вы всегда там. Это так просто.
— Да, а когда тебе не захочется больше оставаться в одиночестве, приходи. Приходи и оставайся с нами.
Он впервые повернулся, как будто прежде не желал смотреть на нее. Небо бледнело так быстро, что комната наполнялась светом и как будто становилась больше. Лицо Эша было усталым и почти совершенным.
Один поцелуй, один целомудренный молчаливый поцелуй — и больше ничего, лишь крепкое пожатие рук.
А потом она ушла, сонная, страдающая, радуясь тому, что дневной свет уже залил мягкую постель.
«Теперь я могу спать, — думала Роуан, — теперь я могу наконец спать, уютно устроившись под мягким одеялом рядом с Майклом».
Глава 32
Было слишком холодно, чтобы выходить наружу, но зима не собиралась ослаблять свою хватку. И если маленький человек хотел встретиться в траттории, значит так и должно быть.
Эш ничего не имел против пешей прогулки. Он не хотел оставаться один в своих пустых комнатах в башне и был вполне уверен, что Сэмюэль уже в пути и ничто не заставит его вернуться.
Он наслаждался толпой на Седьмой авеню, спешившей в ранних сумерках, яркими витринами магазинов, наполненными чудесно расписанным восточным фарфором, затейливыми часами, бронзовыми фигурками и коврами, шерстяными и шелковыми, — всем тем, что предлагали магазины в этой части центра города. Пары торопились поужинать, чтобы успеть к началу концерта в Карнеги-холле, — там выступал молодой виолончелист, ставший мировой сенсацией. Модные бутики еще не были закрыты; и сыпавшиеся сверху маленькие снежинки не могли скрыть тротуары, потому что по ним непрерывно топали тысячи человеческих ног.
Да, это было неплохое время для прогулки. Но плохое для попыток забыть о том, что ты только что обнимал своих друзей, Майкла и Роуан, в последний раз и неизвестно, когда они подадут о себе весть.
Конечно, они не знают, что это и есть правило игры, то, чего требовали его сердце и его гордость, но, скорее всего, ничуть не удивились бы. Они провели вместе четыре дня в бесконечных разговорах. Теперь он не был уверен в их любви, как и в первый момент их встречи в Лондоне.
Нет, он не хотел быть одиноким. Проблема состояла в том, что ему приходилось делать все, чтобы оставаться как можно более незаметным. А сейчас люди сразу обращали внимание на невероятно высокого мужчину с темными волнистыми волосами, совсем не по погоде одетого в шелковую фиолетовую куртку, да еще и с желтым шарфом на шее. Просто безумием с его стороны было появиться на улице в таком виде.
Но он ведь переоделся до того, как Реммик сообщил ему новость: Сэмюэль уложил вещи и уехал. Сэмюэль желал встретиться с ним в траттории. Сэмюэль оставил бульдога, так что, возможно, заботиться о собаке теперь придется ему, против чего Эш ничуть не возражал. (С чего бы ему возражать против собаки, которая пускает слюни и храпит, тем более что терпеть все это придется, без сомнения, Реммику и Лесли, к ее собственной радости надежно обосновавшейся в кабинетах и комнатах башни.) Для Англии у Сэмюэля может быть другая собака.
Траттория уже была битком набита. Постоянные посетители плечом к плечу устроились у стойки бара и за бесчисленными маленькими столиками.
Но Сэмюэль был там, как и обещал. Он попыхивал маленькой сигареткой (он их гасил точно так же, как Майкл), пил виски из маленького тяжелого стакана и ждал Эша.
Эш постучал в стекло.
Маленький человек оглядел Эша с головы до ног и покачал головой. Сам он был принаряжен по-новому: в твидовый костюм с жилетом, абсолютно новую рубашку и ботинки, сиявшие как зеркало. Даже пара коричневых кожаных перчаток лежала на столе, словно две призрачные руки, смятые и плоские.
Невозможно было понять, какие чувства скрываются за складками и морщинами плоти Сэмюэля, но аккуратность и общий вид маленького человека говорили о чем-то ином, нежели пьяная болтливая мелодрама, длившаяся последние сорок восемь часов.
