Джоанн Харрис - Страхослов
Гиньоль затянул бессмысленную песню:
– Кобер-добер, увы, Цин-Циннобер!
Опять последовали аплодисменты.
…и так это представление продолжалось. Менялись декорации, ставились новые «пьески» – простые ситуации, позволявшие демонстрировать жестокость. В интерпретации «Системы доктора Смоля и профессора Перро» Эдгара Аллана По[68] Морфо выступил в роли маньяка, который становится главой психбольницы, лоботомировав главврача. С Изабеллой и доном Бартоломео было покончено, но Берма и Фрозо вернулись под иными личинами – и вновь их пытали и избивали. Они играли роли пленников в гареме жестокого восточного владыки… учеников английской школы-интерната, где директор-карлик (Крошка Цахес, целый-целехонький) не уставал лупить их розгами и палками… пассажиров в спасательной шлюпке с голодными матросами, где им приходилось выбирать, кого съедят первым, когда припасы иссякнут… брата и сестру, сшитых вместе цыганами, которым нужна была новая диковинка для шоу уродов. Кэйт даже показалось, что Берме, хоть та и великолепно отыгрывала страдания, немного наскучило все это… а вот красавчик Фрозо, похоже, радовался каждому новому унижению. Он едва ли не умолял ударить его ножом, цепом или дубиной.
В начале представления Морфо строил из себя силача, но его энтузиазм угас, когда оживился Гиньоль. Маэстро лично победил медведя, задушил младенца, убил польского короля…
Выступление прервал Святой Дионисий – его отрубленная голова вдруг принялась читать проповедь о греховности этого представления. Гиньоль схватил голову и зашвырнул ее за кулисы с громогласным презрительным улюлюканьем, усиленным пищиком. И почему в Париже были так важны отрубленные головы? От Святого Дионисия до доктора Гильотена – у этого города одно обезглавливание на уме.
Обезглавленное тело святого комично замахало руками – и его подхватило и унесло прочь на театральном подъемнике. Поскольку за шиворот его поддеть было нельзя, крюк подъемника пришлось крепить к диафрагме.
Кэйт сверилась с программкой. Антракт не предполагался.
Берму как раз погружали в банк с электрическими угрями, когда растрепанный юноша, похожий на поэта-декадента, вскочил на ноги – и упал в обморок. Медсестры унесли его в медпункт, а Гиньоль мановением руки остановил представление на сцене. Угри извивались и потрескивали. Актриса поерзала – ее рубашка пропиталась водой и стала почти прозрачной. Доктор ослабил воротник юноши и приложил стетоскоп к его груди.
– Доктор Орлофф[69], он скончался? – спросил Гиньоль.
Доктор убрал стетоскоп и ударил парня в грудь, делая массаж сердца. Раз, еще и еще. Затем он подал знак медсестрам, и те подали ему какую-то бутылочку. Поднеся бутылочку к носу пострадавшего, Орлофф откупорил ее.
Зритель пришел в себя и приподнялся.
…и доктор Орлофф вспорол ему грудь скальпелем, залившись таким же искаженным пищиком смехом, как и сам Гиньоль. Похожий на поэта юноша – еще одна подсадная утка в зале! – хохотал и вопил. Глаза доктора Орлоффа блестели от восторга. Медсестры, точно гарпии, набросились на юношу и принялись рвать его плоть.
– Пациента не удалось спасти! – провозгласил доктор.
Оркестр заиграл похоронный марш на мотив канкана, и зрителя – протестующего, мол, он жив и здоров, пусть и ранен – запихнули в гроб. Морфо вбил гвозди в крышку, и крики, доносившиеся изнутри, затихли.
Берма, заскучавшая и всеми позабытая, дрожала в холодной воде.
– Этот юноша стал жертвой мора! – заявил доктор Орлофф. – Его немедленно надлежит предать земле, пока весь Париж не охватила эта страшная болезнь. Носороговит! Тропическая лихорадка, приводящая к деформации черепа. Огромный костяной шип вырастает из nasum[70], что приводит к ужасной агонии, деформации лица и наконец смерть кажется благословением.
Гиньоль глубокомысленно кивнул.
Из гроба донесся стук.
В сцене разверзлась дыра – готовая могила – и Морфо с работниками сцены опустили туда гроб.
– Серьезно, я бы хотел, чтобы меня сейчас же выпустили отсюда, – говорил поэт. В его речи слышался явственный английский акцент. – Право же, эта шутка затянулась. Я был только рад помочь вам с этим веселым представлением… но тут становится все труднее дышать, знаете ли…
Но Гиньоль уже забавлялся игрой в бильбоке, правда, вместо шарика он использовал череп, а вместо палочки – кость скелета. Морфо потряс бак, пытаясь взбодрить впавших в летаргию угрей.
Английский парень все говорил что-то, хоть и неразборчиво… затем закашлялся и наконец замолчал.
– Кризис был предотвращен, – провозгласил Гиньоль. – Хвала небесам, что управление театра наняло столь квалифицированных медиков. Что ж, вернемся к созерцанию барышни и угрей…
* * *Кэйт и сама натерпелась ужасов. Пожилой джентльмен, сидевший рядом, не сводил глаз со сцены, но, прикрыв пальцы сложенной «Ви Франсэз», опустил ладонь ей на колено. Кэйт кольнула его в запястье острием маленького ножа – и мужчина мгновенно убрал руку. Этот roué[71] совсем не огорчился, когда его отвергли. Он слизнул багровую каплю с пореза на запястье – кровь у него была куда темнее, чем проливавшаяся на сцене. Ему повезло, что на месте Кэйт не оказалась Юки. Она отрубила бы его руку и бросила ему на колени.
Последний номер, по сути, был больше похож на обычную театральную постановку, чем на калейдоскоп кровавых образов, характерный для большинства сегодняшних выступлений. Похоже, кто-то даже написал подробный сценарий.
Актеры изображали statues vives[72] в музее восковых фигур. Гиньоль играл экскурсовода, описывавшего преступления, благодаря которым заработали свои soubriquets[73] столь респектабельные леди и джентльмены как Потрошитель[74], Брадобрей[75], Отравительница Мари[76], Синяя Борода[77], Черная Вдова[78] и Парижский Оборотень[79].
Затем декорации изменились – восковая фигура оборотня Бертрана Кейе ожила и заползла на кладбище. Там Кейе задушил скорбящую у могилы женщину.
Для разнообразия на этот раз Кейе играл Фрозо – ему представилась возможность совершать убийства, а не быть убитым. Но зрители помнили о предыдущих страданиях актера, и потому изображаемое им чудовище казалось жалким и даже вызывало какое-то сочувствие. Действие пьесы разворачивалось в 1871 году. Арест и суд над этим безумцем был сущим фарсом, он пришелся как раз на время падения Парижской коммуны. В то время заседало так много комитетов и подкомитетов, обсуждая цели и достижения Коммуны, а также оказавшиеся впоследствии тщетными способы ее спасения, что для суда не нашлось ни одного подходящего помещения, и дело Кейе рассматривали в заброшенной лавке коновала. Свидетелей, юристов, полицейских и родственников жертв постоянно отзывали из зала, а то и волоком тащили на баррикады – версальская армия отвоевывала город. Показания заслушивались под стрельбу за окном. Кейе готов был признаться в совершенных им преступлениях, но в этот момент в импровизированный зал суда ворвались солдаты враждующих сторон, и уже через мгновение пол лавки был залит кровью. Когда бой переместился в другое место, Кейе, запинаясь, продолжил перечисление своих преступлений и навязчивых идей.
