Энн Райс - Кровь и золото
За Амадео я следил непрестанно, но заметил лишь, что он божественно счастлив смотреть на все это великолепие новыми глазами и необычайно тронут живыми картинами, где мальчикам достались тщательно продуманные роли.
Он последовал моему совету и продолжал поддерживать с ними теплые отношения. Теперь, окруженный ярким светом канделябров и сладостной музыкой, он, светясь от счастья, шептал мне на ухо, что о большем и мечтать не смел.
Мы поохотились рано, выбрав место подальше от палаццо, и теперь по телу разливалось тепло, а зрение особенно обострилось. Мы, сильные и счастливые, ощущали себя хозяевами ночи, и Бьянка тоже принадлежала нам, только нам, – видимо, так считали и гости.
Участники празднества начали расходиться только с приближением рассвета, у входа выстроились гондолы, но нам пришлось пренебречь обязанностью прощаться с гостями, чтобы успеть попасть в безопасные золоченые покои.
Перед тем как улечься в саркофаг, Амадео обнял меня.
– Ты действительно хочешь совершить путешествие в родные края? – спросил я.
– Да, хочу, – быстро ответил он и грустно взглянул на меня. – Жаль, что я не могу отказаться. Именно в эту ночь.
Он расстроился – и я уступил.
– Мы поедем.
– Но я даже не знаю названия города. И не могу...
– Можешь не терзать себя, – сказал я. – С твоих слов я понял, что это за город. Это Киев. И очень скоро мы там побываем.
В его глазах мелькнула искра узнавания.
– Киев... – произнес он и повторил по-русски: – Киев!
Он узнал имя своего старого дома.
На следующую ночь я рассказал ему историю родного города.
Когда-то Киев славился великолепием, его собор мог посоперничать с храмом Святой Софии в Константинополе, откуда пришла христианская религия. Верования и искусство государства основывались на традициях греческого христианства. Но несколько веков назад великий город разграбили монголы – они уничтожили все его великолепие, истребили население и на развалинах остались только те, кому удалось выжить, в том числе монахи, державшиеся особняком.
Что сохранилось от Киева? Жалкие лачуги на берегу реки Днепр, где до сих пор стоял собор, и монахи, населявшие знаменитую Киево-Печерскую лавру.
Амадео молча выслушал эти сведения. Я видел, что он глубоко несчастен.
– За свою долгую жизнь, – добавил я, – я видел немало подобных катастроф. Люди, умеющие мечтать, строят дивные города. Потом с севера или востока, как вихрь, налетают всадники и разрушают все до основания. Они сеют страх и горе. И самый яркий пример – твоя родина, Киевская Русь.
Я видел, что он внимательно слушает, чувствовал, что он ждет продолжения.
– Те воины никогда не разграбят нашу прекрасную Италию, потому что ни северным, ни восточным границам Европы уже не угрожает опасность. Варвары давно осели на континенте, и теперь их потомки населяют Францию, Британию и Германию. Тех же, кто продолжал заниматься грабежами и насилием, изгнали навсегда. Теперь люди заново учатся строить города. Но твоя страна... Там до сих пор царят печаль и нищета. Никто не возделывает плодородные степи – бескрайние земли пропадают зря! Разве что попадется безумный охотник вроде твоего отца. Таково наследие чудовища, имя которому – Чингисхан. Золотой Ордой зовут ту землю, где впустую гибнет прекрасная трава.
Я замолчал, спохватившись, что слишком уж разошелся.
Амадео кивнул. По мрачному взгляду я понял, что он осознал размах бедствия.
– Ты все равно поедешь? – нажимал я. – Все равно вернешься туда, где столько страдал?
– Да, – прошептал он. – У меня была мать, но я ее не помню. Без отца она, должно быть, осталась совсем одна. А он, естественно, погиб. На него сыпались потоки стрел. Стрелы я помню. – Он умолк, стараясь воскресить в памяти давние события, и внезапно застонал, словно от острой телесной боли, и добавил: – Бесцветный, унылый мир.
– Ты прав, – сказал я.
– Ты позволишь отвезти им хоть немного...
– Если хочешь, одари их богатством.
Он долго молчал, а потом тихо, как будто сам себе, признался:
– Мне нужно увидеть монастырь, где я писал иконы. Увидеть место, где я молил ниспослать мне силы жить закопанным в землю. Таков обычай, но ты и сам знаешь, правда?
– Прекрасно знаю, – ответил я. – Видел, когда отдавал тебе Кровь. Видел, как ты идешь по коридорам, раздавая пропитание тем, кто продолжал жить и голодать, полузамурованными в кельях, ожидая, когда свершится воля Господа. Они спрашивали, когда ты обретешь мужество присоединиться к ним. Но ты писал потрясающие иконы.
– Да, – отозвался он.
– А отец ненавидел их за то, что они не давали тебе творить и стремились сделать из тебя монаха.
Он посмотрел на меня с таким видом, словно только сейчас это осознал – вполне возможно, так оно и было. А потом поразил меня глубоким замечанием:
– Так в каждом монастыре, Мастер, – тебе ли не знать? Воля Божья превыше всего.
Меня потрясло выражение его лица. К кому он обращался – ко мне или к своему отцу?
Чтобы добраться до Киева, понадобилось четыре ночи.
В одиночестве я проделал бы этот путь значительно быстрее, но я нес Амадео, прижимая его к себе, закутав в подбитый мехом плащ, чтобы защитить от ветра.
Наконец к началу пятой ночи, на закате, мы домчались до развалин города, который когда-то был столицей Киевской Руси. Мы перепачкались пылью, меховые плащи почернели и сливались с ночью, что позволяло нам скрываться от смертных глаз.
На высоких обезлюдевших крепостных стенах и на крыше княжеского терема лежал толстый слой снега, а за стенами на берегу Днепра виднелись простые деревянные дома – городище Подол. Никогда еще мне не доводилось бывать в таком заброшенном месте.
Как только Амадео проник в деревянное жилище правителя-европейца и как следует рассмотрел литовца, платившего хану дань в обмен на трон, он заторопился в монастырь.
Воспользовавшись вампирским умением сливаться с тенями и сбивать с толку тех, кто замечал ненароком, как он крадется вдоль земляных стен, Амадео проскользнул внутрь.
Я все время держался рядом, но не считал нужным вмешиваться или давать наставления. Я пришел в ужас, ибо монастырь оказался бесконечно хуже, чем представлялся мне в его горячечных видениях.
Он молчал и с горечью взирал на келью, где на столах стояли горшочки с краской, – здесь он писал свои иконы. Он увидел длинные земляные коридоры, где молодым послушником раздавал заживо погребенным пищу и воду.
Наконец Амадео вышел и, весь дрожа, приник ко мне.
– Я бы погиб в земляной келье, – прошептал он, глядя на меня, словно умоляя понять важность сказанного.
Его лицо исказилось от боли, и он, поспешно отвернувшись, спустился к полузамерзшей реке в поисках отчего дома.
