Виктор Колупаев - Безвременье
Глаза рябого начали темнеть.
— Поехали мы, — сказал я и развернул мотоцикл. Мне хватило ума не рвать с места, а раскатиться спокойно. Я боялся, что какое-нибудь наше неловкое действие или слово все испортит. Да и в город мне ехать уже не хотелось. И точно, сзади полосонула автоматная очередь, я вильнул рулем. Противный пот прокатился по спине.
— Пугают, — спокойно пробасил Пров над ухом.
Я все же выжал из мотоцикла все, что мог, и успокоился только километров через пять. Пров тронул меня за плечо:
— Остановись.
Я остановился и посмотрел на него вопросительно.
— Что происходит?
— Изучим декрет, может, что и поймем.
Я перекинул ногу через седло, чтобы сидеть к Прову боком. Пров развернул лист, и мне можно было читать. Вот что было на этом листе.
"Вчера опубликован декрет о полном отделении церкви от государства и конфискации всех церковных имуществ.
Пролетарская диктатура должна неуклонно осуществлять фактическое освобождение трудящихся масс от религиозных предрассудков, добиваясь этого посредством пропаганды и повышения сознания масс, вместе с тем заботливо избегая всякого оскорбления чувств верующей части населения и закрепления религиозного фанатизма.
Население, после долгого опыта с попами, помогает нам их скинуть.
Бог есть (исторически и житейски) прежде всего комплекс идей, порожденных тупой придавленностью человека и внешней природой и классовым гнетом, — идей, закрепляющих эту придавленность, усыпляющих классовую борьбу.
"Народное" понятие о боженьке и божецком есть "народная" тупость, забитость, темнота, совершенно такая же, как "народное представление" о царе, о таскании жен за волосы.
Всякая религиозная идея, всякая идея о всяком боженьке, всякое кокетничание с боженькой есть невыразимая мерзость. Миллион грехов, пакостей, насилий и зараз физических гораздо легче раскрываются толпой и потому гораздо менее опасны, чем тонкая, духовная, приодетая в самые нарядные "идейные" костюмы идея боженьки.
Я уверен, что мне не хотят приписать мысли, будто я когда-нибудь предлагал жечь молитвенники. Само собой разумеется, что я никогда этой вещи не предлагал и предложить не мог. Вы знаете, что по основному закону нашего Государства, свобода духовная насчет религии за каждым безусловно обеспечена.
Из числа книг, пускаемых в свободную продажу, изъять порнографию и книги духовного содержания, отдав их в Главбум на бумагу.
Немедленно пошлите от имени Цека шифрованную телеграмму всем губкомам о том, чтобы делегаты на партийный съезд привезли с собой возможно более подробные данные и материалы об имеющихся в церквах и монастырях ценностях и о ходе работ по изъятию их.
Отец."
— Что бы это значило? — спросил я.
— Тебе лучше знать, темнота и забитость. Грабить будут, не видишь разве.
— Да как можно грабить храмы?
— Не знаю... Но ведь все разграбили, разрушили. Может, этот декрет и есть начало уничтожения христианской религии, а затем и всех других. Поехали. Вручишь сию грамотку отцу Иоанну, он и возрадуется.
— Не кощунствуй, Пров. Тут что-то творится неладное. Не просто так стоят автоматчики и танковые колонны туда-сюда шастают. А в деревне ничего не знают, иначе предупредили бы.
— Может, к себе в гдом возвратимся? — закинул удочку Пров.
— Нет. Мы ничего не узнали, ничего не выяснили. Да и шутишь ты.
— Шучу, но мне легче.
— А откуда у тебя мандат с приветом от тети Моти взялся? Ты что, на всякий случай носишь такие записочки?
— Угадал. Ношу на всякий случай. Как талисман. А записочка это та самая, которую я тебе в прошлый раз подкинул.
С записочкой я не стал разбираться. Декрет — другое дело. Мы катили уже по знакомой дороге, но красота уходящего лета, с ее буйством золотисто-желтых красок, с еще зеленой травой и ясной тишиной, меня уже не радовала. Не знаю, что здесь происходит, но деревянной церквушке, в которой я крещен, грозит опасность. Я должен ее защитить. Как это нужно делать, я не представлял. Драться? Молиться? Терпеть? Дорога была пустынна, за весь путь, туда и обратно, мы не встретили ни одного человека, ни пешего, ни конного, ни моторизованного, за исключением солдат, разумеется. Какое-то затишье перед бурей.
Сонная деревня была ненамного оживленней. Лузгала семечки на той самой скамейке, где сидел и пел "менестрель", здоровущая, в два обхвата, баба. Она помахала нам рукой. На крылечке сельпо сидели вполне трезвые мужики и что-то обсуждали. Редко в каком огороде копошилась согнутая фигура человека с лопатой или вилами в руках. Стайка ребятишек прыснула во все стороны перед мотоциклом. Я ехал медленно, чтобы не поднимать всю пыль. Показалась церквушка, и тут до меня дошло, что мы въехали в деревню не с той стороны, как должно было быть. Но с дороги я нигде не сворачивал, да и развилок таких, чтобы сбиться с пути, не встречалось. Не знаю, заметил ли это Пров. Выяснять я не стал и подрулил прямо к церкви. Отца Иоанна мы нашли внутри ее. Он что-то делал, не то протирал иконы, не то снимал нагар со свечей. Наше неожиданное возвращение его явно обеспокоило.
— Что-то случилось?
— С нами нет, но вот с вами, вернее, с церковью что-то может случится.
Мы вышли на солнечный свет, я вкратце пересказал наши встречи, а Пров протянул листок бумаги. Подслеповато щурясь, священник, как мне показалось, два раза прочитал декрет, перекрестился и сказал:
— Господи, помилуй.
— Что это значит? — спросил я.
— Грабить будут, — спокойно ответил отец Иоанн.
— Как это — грабить?! — возмутился я. — Это же церковь! Святое место.
— Святое место для чистых душ. Не впервой уж.
— И вы им позволите? Ничего не скажите?
— Позволения они не будут спрашивать. А сказать... как же, скажу.
— Что?
— Чтобы Господь простил их, ибо они не ведают, что творят. Перекрещу. Господь милостив.
— А что же он, и не поможет вам, Господь этот? — хмуро спросил Пров.
— Пути Господни неисповедимы. У каждого человека есть душа. И что станет с этой душой, знает только Господь, Отец наш.
— Вот, вот, — подхватил Пров уже раздраженно. — Вас убивать будут, а вы — молиться за убийц. Не пойму я эту христианскую мораль. Не в первый раз уже сталкиваюсь с ней.
— Храни тебя Христос. В гневе говоришь... А убивать будут, так что же: и мне убивать? Так только зло возвеличится. А его и без нас хватает.
— Да зачем же ваш Бог создал такой несовершенный мир? Ведь он всемогущ, мог бы и получше.
— А создал Бог мир наилучший. Человек же возжелал быть вольным. И Бог, в доброте своей, дал ему эту волю.
— Свободу выбора, — вставил я.
— А уж как человек распорядится своей волей, это его дело. Но и отвечает за все он сам, а не Бог. К Богу приходят добровольно.
— Тогда зачем церковь?
— Церковь помогает найти путь к Богу. Наставляет, утешает.
— Ну, а вот сейчас-то вы что будете делать? — с издевкой спросил Пров. — Декрет исполнять?
— Иконки попрячем, — сказал Отец Иоанн. — А крест все равно скинут.
— Ну, мораль! Ну, Бог!
Тут уж и народ стал подходить. Заохала, запричитала Варвара Филипповна. Темным огнем смотрела на Прова Галина Вонифатьевна. Три мужика, послюнив самокрутки, пустились в рассуждения: "Ежели сожгут, то сухие бревна у Митьки Пряхина есть, если порушат, то..., ежели Бог пронесет..."
— Да ладно тебе, Пров, — пытался успокоить я друга.
— Пров, можно мне с вами поговорить, — позвала Галина Вонифатьевна.
Пров сразу стих, сжался, медленно сошел с крыльца. Галина Вонифатьевна повернулась и направилась к церковной ограде, к выходу. Я виде, как Пров шел за ней. В душе он рвался за ней, останавливался, возвращался, снова догонял, отставал... Для всех других он, просто, шел очень медленно.
Я думал, что верующие сразу же начнут разбирать иконостас, прятать по избам иконы, литые подсвечники, библию. Но ничего такого не произошло. Деревенские еще немного посудачили о декрете, плавно перешли к погоде на зиму, Васькиному запою, к засыпанной в погребах картошке и закончили квасом. Народ вполне спокойно расходился. Я не знал, что мне делать, прогуляться по деревне, что ли? И я пошел за теми тремя мужиками, что рассуждали о вариантах разрушения церкви. Они остановились, подождали меня, а один сказал:
— В аккурат четвертого надо.
— Ну, — подтвердили двое других.
83.
Прову показалось, что Галина Вонифатьевна сейчас спросит: "Опять у тебя нелады с Богом?" Но женщина шла молча, чуть впереди, мимо палисадников и скамеек, на которых уже кое-где шушукались старушки, провожая их понимающими и в то же время любопытными взглядами.
— Не знаю, что привело меня сюда, не знаю, что тут у вас происходит, но это я. Я.
