Феликс Кривин - ИЗОБРЕТАТЕЛЬ ВЕЧНОСТИ
Первая машина прошла… Вторая… Четвертая машина прошла…
И тут гремит взрыв. Это Юрек подает мне команду.
Я бросаю гранату в последнюю машину, чтобы преградить остальным путь к отступлению. Но граната не разрывается: я забыл выдернуть кольцо.
Вторая граната разрывается, но в стороне от машины. Третья попадает в цель.
В колонне переполох. Из уцелевших машин выскакивают солдаты и залегают под прикрытием придорожных кустов. Я вспоминаю про свой автомат и даю очередь, как учил меня Юрек.
Я слышу свист пуль: это стреляют по мне… Странное, ни с чем не сравнимое чувство испытываешь, когда по тебе стреляют. Хочется зарыться в землю или раствориться в воздухе, но вместе с тем возникает ощущение собственной значимости: все же ты чего-то стоишь, раз в тебя целится столько дул, столько глаз.
Несколько солдат поднимаются с автоматами наперевес, но тут же опять ложатся — на время или насовсем: это заработал автомат Юрека. Я бросаю еще одну гранату, целясь уже не в машину, а в этих людей, бросаю туда, где их побольше, и вижу искаженные лица, слышу крики, — мне кажется, раньше, чем прогремел взрыв. Я не могу этого видеть, я зажмуриваю глаза и строчу, уже не выбирая цели, наугад. Я понимаю, что это фашисты, что их надо убивать, но я не могу видеть их смерть и убиваю их с закрытыми глазами.
— Быстро отходи в лес! — это голос Юрека.
Я открываю глаза.
— Слышишь?. Быстро!
Я углубляюсь в лес, слыша за собой автоматную очередь. Юрек меня прикрывает. Его в любую минуту могут убить, и он готов, чтобы его убили, только бы дать уйти мне.
Выстрелы звучат глуше. Война отступила, скрывшись за деревьями, которые теперь не встают у меня на дороге, а окружают меня плотной стеной, пряча от войны, как кусты прятали зайца. Неудачное сравнение, потому что я совсем не тот, для кого единственная победа — унести ноги с войны, я одержал победу в бою, как только и стоит одерживать победы.
Что это? Я стою на месте своего приземления. Я узнаю эту полянку, а там, за кустами, моя Машина… Стоит мне сесть в нее, и я еще сегодня буду далеко от этой войны… В конце концов можно поменять тему диссертации. Есть темы полегче…
Рядом хрустнула ветка. Я оборачиваюсь и вижу Юрека. Он стоит, обхватив дерево, и я понимаю, что он ранен. А может, и убит.
Я подхожу к нему. У него прострелена грудь. Я хочу перевязать ему рану и замечаю, что она уже перевязана. Неужели он сам оказал себе первую помощь?
Вот когда пригодится моя Машина. Она доставит Юрека в мирный год, он полежит там, подлечится, а потом, если захочет, вернется назад.
Я положил его на сиденье и задумался: куда его везти? Ближайшие пункты — 1914 и мой, 4119 год. Но в 1914-м тоже война, а до моего времени далеко, живым его не довезешь. Что же делать?
Оставалось идти на риск: посадить Машину в любом ближайшем году, где Юрек мог бы подлечить свою рану. Это грозило крупной аварией и тем, что оттуда мне уже вряд ли удастся выбраться в свое время. Но иначе Юрека не спасти.
Я включил мотор, и Машина плавно двинулась с места, верней, не с места, а со времени. На календарифмометре замелькали цифры: 1943… 1947… 1954… Я взялся за ручку тормоза… Сейчас это произойдет… То, от чего предостерегают все инструкции, — аварийная посадка…
Я резко нажал на тормоз. Раздался треск. Машина вгрузла в чужеродное время и проползла на брюхе по нескольким годам. Затем она замерла и затихла, — кажется, навсегда. На календарифмометре значился год 1963-й.
То ли от треска, то ли от внезапно наступившей тишины Юрек пришел в себя.
— Что это? — спросил он. — Откуда эта телега? Давай помоги мне выбраться, будем пробираться к своим, пока фрицы не подбросили свежие силы.
— Никаких фрицев здесь нет.
— Нет, так будут, у нас каждая минута на счету…
Я помог ему выбраться из Машины.
— Странная штуковина, — сказал он, поглядев на Машину со стороны. Откуда она взялась?
— Это Машина Времени, Юрек. Сейчас 1963 год, война давно кончилась, почти двадцать лет назад.
Он смотрит на меня, как на сумасшедшего.
— Ты что это? С перепугу?
— Да, я испугался. Испугался, что ты можешь умереть, и вывез тебя в мирное время. Понимаешь, Юрек, я не тот, за кого себя выдавал. Я не из Люблина, я из сорок второго века.
— Тебя, наверно, контузило, — забеспокоился Юрек.
И тут на глаза мне попалась консервная банка. Я поднял ее. На этикетке была обозначена дата: апрель 1963 года.
Юрек отбросил банку и долго молчал. Он побледнел, мне показалось, что он сейчас потеряет сознание.
— Юрек, нужно срочно найти врача…
— Врача? — он посмотрел на меня с ненавистью. — Ты зачем, гад, меня сюда затащил? Шкуру свою спасал? В то время, когда люди жизни отдают…
— В какое время? Война давно кончилась.
— Слушай, ты, потомок! Твое время еще придет. А в своем времени мы без тебя разберемся. А сейчас вот что: вези меня назад!
— Ты же ранен.
— Я ранен на войне и вылечусь на войне. Заводи свою времянку.
Он хотел унизить Машину Времени и потому назвал ее времянкой. Так у них назывались печки, которые давали не слишком много тепла.
— Может, сначала покажешься врачу?
— Идиот! Что ты скажешь врачу? Как объяснишь пулевое ранение?
Об этом я не подумал. Да, могут быть неприятности. И никому ничего не докажешь.
— То-то ты мне кричал: «Отходи, Юрек!», «Тебе приказано — отходи!» Интересно, кем это мне было приказано?
— Я тебе ничего не кричал.
Он долго ругался, выкладывая все, что он думает обо мне и о моем времени. Особенно когда узнал, что Машина вышла из строя.
— Что? Ты хочешь сказать, что твой примус больше не действует? Давай приводи в порядок свою технику, некогда мне тут с тобой…
— Я не умею. Я не техник, я историк.
— Я б тебе сказал, кто ты есть. Ладно, попробую сам. Я в машинах немного разбираюсь. Показывай свой механизм! — Юрек попробовал встать, но тут же сел, скривившись от боли.
Я подумал, что в Машине где-то должна быть аптечка. И действительно, в багажнике я обнаружил санитарный пакет и другие необходимые медикаменты.
— Ну вот, теперь полегче, — сказал Юрек, когда я промыл и перебинтовал ему рану. — Ты молодец. Если б еще дома сидел, тебе б цены не было.
Я не верил, что ему удастся отремонтировать Машину. Машина Времени это слишком сложно для двадцатого века. Видно, придется нам остаться здесь навсегда. Он будет водить автобусы, а я займусь историей — наукой о прошлом — или создам новую науку — о будущем. Футурологию, которая была создана задолго до меня, кажется, в том же двадцатом веке. Печальный парадокс: я знаю будущее человечества вперед на две тысячи лет, но не знаю своего ближайшего будущего.
А может быть, меня просто посчитают сумасшедшим. В двадцатом веке представление о времени примерно такое, как в первом веке было представление о пространстве. Великий Шандор Шандр (3000–3070), создавший первую карту времени, родится только через тысячу лет, и лишь тогда станет известен рельеф времени. Вершины и низменности. Ущелья и провалы. Если я стану прогнозировать будущее, исходя из объемности времени, если скажу о путешествии вокруг времени, меня непременно сочтут сумасшедшим. Но ведь Назым Фрисс действительно совершил путешествие вокруг времени, и сроки его измерялись не временем, а пространством. Он вышел за пределы пространственных измерений, и пространство для него стало временем, а время — пространством.
1963 год… Какой-нибудь час отделяет нас с Юреком от 41-го года, и за этот час сколько произошло! Окончена война, поднялись города из развалин… И погибли наши товарищи… Стась, Збышек и Анна. Час назад они были живы — и двадцать два года их уже нет на земле. Юрека с ними нет, значит, не он их предал. Впрочем, этот факт уже не требует доказательств. Стал бы он рваться туда, в войну, из теперешнего мирного времени, стал бы рисковать жизнью, спасая меня. А Стась? А Збышек? Прошлое не отдает своих тайн, и если я останусь здесь, то буду заниматься не прошлым, а будущим. В будущем хоть можно что-то еще изменить, а в прошлом уже ничего не изменишь.
8. НАКАНУНЕ ОТКРЫТИЯ АМЕРИКИ
Севилья. Портовый трактир. Мореходы, землепроходцы и просто проходимцы, люди, одержимые мечтой, и люди, одержимые жаждой наживы, моряки, не нюхавшие моря, и пираты, не нюхавшие пороха, а также настоящие моряки и пираты — все это галдит, шумит, таращит глаза и стучит по столу кулаками.
— Я им говорю, Америго: земля так же кругла, как моя башка, да и по величине не слишком ее превосходит. И если плыть из Севильи на запад, то можно достичь берегов Индии.
— Не Индии, Христофор.
— А чего же?
— Только не Индии.
Америго мнется, возможно, он из скромности не хочет назвать материк, который впоследствии будет носить его имя. Скромность в данном случае не мешает: Америку все же открыл Колумб, и заслуги Америго сильно преувеличены. Словно заранее это предвидя и заранее в чем-то раскаиваясь, Америго смиренно принимает громы гиганта, низвергающиеся на его голову.
