Песах Амнуэль - Тривселенная
И мы сделали это. Я уже не помнил, как нам удалось»…
— Ты говоришь не то, — это была мысль человека по имени Пинхас, и Ариман вспомнил: когда-то и где-то они были знакомы. Раввин Чухновский. — Ты мешаешь осуществлять предписанную человеку миссию.
— Какую миссию? — воскликнул Ормузд.
— Слияния с Творцом, — твердо заявил Пинхас Чухновский, и Авраам — Абрам Подольский в прежней жизни — поддержал его мысленным кивком.
— Творец, — повторил Ормузд. — Я сотворил свет и твердь, и солнце, и воду. Ты говоришь обо мне?
— Я говорю о Боге!
— Что такое Бог?
— Бог — это Творец всего сущего, бесконечно добрый и всепроникающий Свет. И у нас только один путь — постижение Господа, один путь — от тьмы нашего падения к Божественному свету.
Ариман обернулся в сторону Чухновского, представил его себе таким, каким видел, когда раввин лежал на склоне холма, сжав руками голову, шляпа катилась по склону, ермолка упала и застряла в кусте, а полы пиджака задрались, и оказалось, что ремень раскрылся, брюки свалились, это было не столько смешно, сколько нелепо, в тот момент он не обратил внимания, а сейчас почему-то отчетливо вспомнил: под брюками у раввина был поясок с кармашком, куда обычно прятали деньги и документы, но Чухновский держал там черную коробочку, должно быть, что-то связанное с еврейскими молитвами, Ариман даже знал название, давно знал, но забыл…
— Господи, сколь славны дела Твои… — бормотал Чухновский. — Разумен и благословен Ты, Присносущий, всемогущ и всеведущ Ты… Благословен будь, Господь наш…
Ариман вспомнил, что, уходя когда-то из мира, повторял слова, сказанные раввином, и эти же слова первыми пришли ему на ум, когда он осознал себя на поле Иалу — нагим, беззащитным и обновленным: «Барух ата адонай… Благословен будь, Господь наш…» Были это всего лишь вехи, расставленные для обозначения места перехода из мира в мир, или он действительно в тот момент обращался к Богу, в которого не верил прежде и не верил потом, но в миг расставания с жизнью и обретения новой обращался именно к Нему, давшему жизнь, отнявшему ее и вернувшему опять? Может, Бог, если он есть, проявлял себя только в такие моменты — когда одна жизнь заканчивалась, а другая начиналась с белого листа?
И если так, то слова, прозвучавшие сейчас, не означали ли, что все они покинули еще один мир и перешли в следующий?
Была Вселенная, в которой он родился. Москва, Россия, Земля, Солнечная система, Галактика… И другая Вселенная — та, где Ариман оказался после смерти. Мир Ученых и Учителей, материи и духа. Разумно предположить, что сейчас он оказался в третьей Вселенной и не имел ни малейшего представления о том, что их здесь ждало.
Мысль возникла неожиданно, и Ариман повторил ее для всех:
— Это мир без материи. Мир духа, мыслей, идей. В этом мире нет привычного нам понятия «здесь». И понятие «сейчас» тоже имеет иной смысл. Есть мы. Если хотите — с большой буквы.
Глава третья
Появись он в этом мире один, Ариман так бы и мучился во мраке и безмолвии, и продолжалось бы это вечно. Ормузд создал твердь из ее идеи, и солнце — из мысли о светиле, согревающем и освещающем твердь. И еще здесь был песок, и была река, и был свет вокруг — но никто не знал, как далеко простирался свет и не заканчивался ли он в двух шагах, как заканчивается отгороженная забором территория частного владения.
С этой мыслью согласились даже Хрусталев с Метальниковым — люди, для которых отсутствие материи означало отсутствие в чистом виде: ничто. Духовное, идеальное для них было равнозначно несуществованию.
Даэну — Алену в прежней и забытой ею жизни — интересовала лишь одна мысль, одна идея казалась ей достойной обсуждения и материализации.
— Любовь, — подумала она. — Любовь — дух или материя?
Ответ родился сам собой, как всплеск общей мысли, очевидной уже и для Даэны: любовью была она сама, все, что она собой представляла, чем жила, что принесла с собой и что потеряла в пути. Даэна смутно помнила себя, ждавшую на холме, и себя, ожидавшую мужа в большой московской квартире — воспоминание было наведенным, не своим, Ариман подсказывал ей то, что сам сумел вспомнить из их общего прошлого.
Первая встреча и первый их поцелуй, и первая ночь, и первая размолвка, и рождение дочери, и все то первое, что было потом — вплоть до появления в их жизни Метальникова, а дальше память Аримана давала сбой, это уже не память была, а домыслы, делиться ими с Даэной он не хотел, и истинная роль Влада осталась непроясненной, странной и, по большому счету, ненужной. Даэна ловила струйку воспоминаний руками, не позволяя растекаться, ей не хотелось потерять ни одной мысли, ни одной крупицы ее собственного прошлого, возвращавшегося к ней, но ей не принадлежавшего.
Единственное, что она знала и без подсказки Аримана, — не нужен ей Метальников, никогда она его не любила, и в памяти этой любви быть не может. И не должно.
Ариман улыбнулся. Воспоминания его проявлялись тонкими струйками тумана, будто забытый сигаретный дым, и перетекали к тому, кому должны были принадлежать.
В памяти Генриха возникли картины, которых он не мог видеть и помнить. Его тело, лежавшее на ковре. Черное лицо с отпечатком «ладони дьявола». И все, что Аркадию удалось в те дни узнать о Подольском от его кузена Льва, и от раввина, и от Раскиной, и из личного дела на фирме… Не так уж много для понимания собственной сути, но подсозание помогло, к памяти добавился характер, а инстинкты довершили формирование личности.
Хрусталеву Ариман мог сказать куда больше. Впрочем, что могли добавить к пониманию личности воспоминания о совместно проведенных операциях и о дискуссиях, касавшихся, в основном, предметов вовсе не духовных, а сугубо прагматических, вроде изменения цен на энергокапсулы? Даже о будущем собственной страны они почти не вели откровенных бесед — Ариман помнил, что не стремился к таким разговорам, даже уклонялся от них при каждом случае, поскольку будущее казалось ему абсолютно непредсказуемым в той России, в которой они жили.
Пинхас Чухновский, поставив лицо струйке памяти, увидел себя глазами Аримана — нет, Аркадия, таким было тогда его имя — в комнате, где на полках стояли старинные, в кожаных переплетах, религиозные книги, и беседы свои с сыщиком вспомнил, но к пониманию собственной сути это почти ничего не добавило. Память о житейском — а что еще мог сообщить Ариман? — не могла помочь, и это знание бывший раввин отогнал, как отгоняют дурно пахнущую струю сигаретного дыма. Он не терпел, когда в его присутствии курили, он мучился от этого, он и сейчас мучился от воспоминаний, которые ему навязывал Ариман, он не хотел их, он желал служить Господу так, как того требовал струившийся вокруг Свет, а не так, как привык это делать когда-то в мире, мало приспособленном к принятию Божественного.
Примерно с такими же мыслями отогнал чужие воспоминания и Абрам Подольский. Он не помнил себя, но знал, что таким, каким представлялся Ариману, он быть не мог. И не хотел. Абрам повернулся к Ариману спиной, дав понять, что не желает ни слышать, ни видеть, ни ощущать, ни — тем более — воспринимать. И струйка воспоминаний протекла мимо, слившись с голубизной света.
Метальникову Ариман не мог сказать ничего. Он не знал этого человека, он не помнил их встреч, заставил себя их забыть — надежно, навсегда. Метальников мешал, он стоял между ним и женой, только эту память и несла в себе тоненькая струйка мысли, почти невидимая, темная и прерывистая.
Метальников, отдавший всю энергию своей памяти в битве с Учеными, знал о своем поступке не больше, чем о том, кем был в материальном мире, и кем для него была когда-то эта женщина, Даэна, чье прежнее имя он прекрасно знал, но сейчас… нет, сейчас осталось только восхищение красотой и желание служить. Желание служить и выполнять приказы было натурой этого человека. Память, какой бы она ни оказалась, ничего не могла добавить к этой сути.
Ормузду Ариман напомнил их первую встречу на полях Иалу: помнишь, ты назвался Учителем? Ты привел меня в Калган и создал дом, я жил там недолго, и еще ты рассказывал мне о законах природы, которые были мне непонятны, а потом мы ушли, и я убил тебя своей ладонью, я не хотел этого, но так было нужно, я и сейчас не понимаю — почему, хотя и уверен в том, что все делал правильно. Может, если бы я не убил тебя там, мы сейчас не были бы вместе здесь? Может, нас вообще нигде не было бы?..
Антарм, увидев устремившуюся к нему струйку памяти, сделал шаг навстречу и подставил лицо — он хотел знать о себе все, и он узнал, но то, что могло быть значительным, оказалось на деле ничтожно малым. Он — Следователь. Он ведет Аримана… куда? Разве это сейчас важно? И важно ли вообще?
«Я могу создать себе память из ничего, — появилась мысль. — Только я и могу. И еще Ормузд».
