Юрий Козлов - Ночная охота
— Ну и? — Антону было не избавиться от чувства, что прошли следующие пятьдесят лет, а он все топчется у двери.
— Знаешь, что их губит? — вдруг спросил Фокей.
— Кого? — не понял Антон.
— Ну, эту сволочь, захватившую власть?
— Что их губит? — Антон подумал, что в представлении Фокея он тоже — «сволочь, захватившая власть». Единственным оправданием ему было, что его губит — все.
— Они считают людей за пыль, а между тем вынуждены использовать их, так как нет в мире иных инструментов для людей, кроме людей. Даже компьютеры не могут существовать сами по себе. Разве можно ненавидеть воздух, которым дышишь, хлеб, который ешь?
— О чем ты?
— Почему он решил, что я сделаю то, что он приказывает, зная, что он расплатится за это со мною смертью?
«А я? — подумал Антон. — Почему я занимаюсь реинсталляцией, прекрасно зная, что наградой мне будет смерть?»
Было два ответа, и оба неутешительные. Первый: человек, как правило, предпочитает любое, пусть даже позорное, но хоть чуточку отодвигающее смерть действие самой смерти. Человеку свойственно надеяться на чудо. Второй: что бы ни делал человек, что бы ни думал, как бы ни жил, конечной наградой ему все равно всегда будет смерть.
— Не знаю, — ответил Антон, — честное слово, не знаю.
— Беда в том, сынок, — вздохнул Фокей, — что прав-то как раз он, а не я. Он знал, что я пыль, что меня можно даже не топтать, а… сдуть, стереть тряпкой. Вышло по его, сынок. Можно ли сметь, сынок, менять компьютерную ли, какую иную реальность, когда нет мужества поменять реальность внутри себя? Вот ведь в чем дело, сынок… Я пыль!
Антон подошел к Фокею, обнял за плечи, почти что силой подтолкнул к электронному замку.
— Мы славно поговорили, дед, но я не могу больше ждать. Открывай!
— Год, — пробормотал Фокей, — целый год я смотрел на этот проклятый замок и думал, как бы так его открыть, чтобы на контроле и на пульте СБ не было сигнала тревоги. А ты приходишь и хочешь забрать мою тайну за минуту… Похоже, ты не боишься менять реальности, сынок? Если ты не пыль, ты дурак, сынок!
— Что ты придумал, дед?
— Не поверишь, — усмехнулся Фокей, — но чтобы заставить малый компьютер работать, надо сделать вот что… — снял с бражного чана цинковую крышку и что было силы плашмя ударил ею по замку. «Свихнулся! — ужаснулся Антон. — А я его слушал, терял время!»
Дисплей замка ожил, на нем замелькали цифры и символы, потом прочно утвердился допуск — жирный плюс. Внутри компьютера раздался щелчок, тяжелая, как танк, бронированная дверь-сейф мягко выдвинулась вперед.
— Цинк, — объяснил Фокей. — Входной код — формула цинка. Случайно додумался. Год смотрел на проклятый замок, все глаза проглядел, а раз как-то выпил да и… по нему цинковой крышкой. Представляешь, угадал! Он, подлец, считывает формулу хоть с дисплея, хоть с самого цинка!
Антон поднял с пола не обидевшийся, дождавшийся прощения ковшик-черпак, зачерпнул из чана браги. Хотелось просто пить, но не было времени и сил искать воду.
— Веди, дед, — сказал Антон.
38
…То было причудливое ощущение, прежде часто испытываемое, а ныне почти забытое. Среди ночи Антон вдруг широко открывал глаза и не знал: он уже проснулся или еще не заснул? Так причудливо переплетались две реальности — действительная и мнимая. Никто не может рассказать о пережитой смерти, думал Антон, отчего не предположить, что она — всего лишь растянувшееся мгновение между «уже проснулся» и «еще не заснул»?
Нечто схожее прежде ему доводилось испытывать после отменной дозы, если зелье оказывалось очищенным и не было побочных неприятных явлений вроде липкой пены на губах или огненной, растекающейся по венам боли. То было насильственное внедрение в сознание частиц смерти посредством химических препаратов. Кислоты сжигали клетки мозга. Умирая, мозг одаривал видениями. Осознанное саморазрушение всегда представлялось Антону неотъемлемой и нормальной частью жизни. Еще давно он понял, что жизнь коротка и бесполезна. Но тогда же и принял решение не торопиться расстаться с ней. Торопиться было все равно что уйти из кино, не досмотрев фильм. Или рвануться грудью навстречу ножу, хотя вполне может статься, нож еще и повременит — вонзится в другую грудь.
Прежде Антон, как паралитик, трясся над шприцем со ржавой от чужой крови иглой, с неведомым, как правило, составом в затуманенном, со стершимися делениями стекле, над пригоршней захватанных, в черной пыли, как в сыпи, таблеток. Всегда не хватало, всегда желающих было больше, чем нужно, всегда приходилось скрупулезно делить. Разделенное, влившись в вену, проскочив по пищеводу в желудок, отрывало Антона от постылой жизни, приближало к смерти, вернее, к некоему ее предбаннику, где не было ничего, но что-то было. Это что-то длилось некоторое время. Очнувшись, Антон не мог вспомнить, что это было, как, собственно, и положено после смерти.
Сейчас по его венам струилась свободная от химии кровь, память была ясна, однако ощущение нереальности происходящего многократно усилилось. Если прежде в мгновения редких прояснений Антон как бы видел со стороны одного лишь себя — бессильного, беспомощного, распластанного на грязном полу, то теперь в нескончаемом прояснении лицезрел земной шар, как если бы тот был огромной головой, которой сделали трепанацию черепа — вскрыли по окружности, засыпали внутрь многие тонны сильнейшего наркотика, так что насыпная гора встала колпаком, да и с трудом скрепили худыми скрепами расходящиеся половины отныне и навсегда безумной головы.
Что означал одинокий — в ясном разуме — путь Антона среди океанов и материков безумия? Да будь он хоть в трижды защитном костюме, от безумия, как от проникающей радиации, не уберечься. Не через вену, не через глотку, так через вдыхаемый воздух, через пищу, воду, через кожу и слизистую безумие мира внедрялось в Антона, лишало надежд.
Не с кем было поделиться добытыми знаниями.
Рядом крутился Фокей, но он уже закончил путешествие сквозь пустыню бесплодного знания. Сейчас Фокей щедро увлажнял пустыню спиртным. Антон рылся в книгах, пыльных газетных и журнальных подшивках. Фокей безмятежно почивал на продавленной кушетке.
— Страшно не то, что не с кем поделиться, — объявил он однажды ошалевшему, выползшему среди ночи из библиотеки
Антону, — а что это твое знание ничего, слышишь, ровным счетом ничего не изменит! Антон не ответил.
— Еще не понял, — махнул рукой Фокей. — Скоро поймешь. Если, конечно, раньше не пристукнут.
Единственно, с кем перемолвился Антон на эту тему — с Золой.
— Где ты ходишь? — спросила Зола, когда он, притащившись домой, тупо стал на пороге спальни. — Резвишься со своей старушкой?
Почему-то Зола ревновала его к Слезе, наводила о ней справки. Между тем если Антону и следовало кого-то опасаться, так это именно Слезы — компьютерной связной, штатной сотрудницы таинственной СБ.
— Ты ведь знаешь, что нет, — ответил Антон.
— Может, и знаю, — потянулась Зола, — но я провижу будущее. У тебя с ней много общего. Во всяком случае, больше, чем со мной.
— Что может у меня быть общего с сотрудницей СБ? — обиженно поинтересовался Антон.
— А любите ходить чистенькими, — охотно объяснила Зола, — а как прижмет… на все готовы.
— Это ты говоришь… мне? — изумился Антон.
— Я не хочу сказать, что ты трус или сильно держишься за жизнь, — сокрушенно вздохнула Зола. — Тут… другое. И ты знаешь, что я права.
Антон не ожидал от проснувшейся — или еще не заснувшей? — Золы такого полемического задора. Она несла чушь. Он подумал, что опровергать чушь — не уважать себя.
— Я хоть и читала «Дон Кихота», — между тем продолжила Зола, — но живу чувствами, сигнальной системой, как земляной радиоактивный червь. Не скрою, зачастую весьма низменными чувствами. Я простая, Антон. Если сигнальная система сигнализирует мне, что чего-то нельзя, я сдохну, но не сделаю. А ты и она живете идеями. Где идея — там нет ничего, что могло бы остановить. Сигнальная система не действует.
— Чего же ты «сдохнешь, но не сделаешь»? — полюбопытствовал Антон, не ожидавший, что уполномоченный по правам человека вздумает читать ему мораль.
— Сдохну, но не возьмусь решать за остальных, как им жить, — ответила Зола.
— Хорошо, я верю в реинсталляцию, — возразил Антон, — во что, по-твоему, верит Слеза?
— В необходимость сохранения в неизменном виде того, что ты хочешь изменить, — засмеялась Зола. — Вы с ней еще сойдетесь на узенькой дорожке. Когда один во что бы то ни стало хочет разрушить, а другой во что бы то ни стало сохранить, часто возникает нечто третье, одинаково неожиданное для обоих неистовцев. Вот тут-то — если, конечно, один из них прежде не замочит другого — между ними начинается соглашательство, приводящее к странным результатам.
