Владимир Зенкин - Город Зга
— Канал там такой образовался. Под землёй. В нём, якобы, находился источник излучения.
— Но причём здесь бомба?
— Ну как. Ясно же, что под Згой, в глубине было… Что-то. Испугались они. Очень испугались. Видимо, это что-то показало, как оно к ним относится.
— Ерунда какая-то, — покачала головой Вела, — Что там могло быть страшного? Это же Зга. Что бы ни было, оно не может причинить вред человеку — вы же знаете.
— Мы знаем, — пояснил я, — Они — нет. Страшно то, что непонятно.
— Но они же намеревались изучать это? Хотели построить научный комплекс. Поэтому и переселили згинцев.
— Вначале и построили и изучали, — подтвердил Пенёк, — Но, наверное, не так, как надо.
— Ещё бы, — сказал я, — Как можно изучать то, что нельзя изучить в принципе? Этому можно сподобиться. Сподабливаться. Всю жизнь. Не одну жизнь. Наверное, им вежливо намекнули, чтобы они проваливали. Неужели ни один из учёных корифеев так ничего и не понял?
— Там были не только учёные. Там всё под себя подмяли военные. Секретный стратегический объект. И значит, цели у них были — соответствующие. И методы.
— Вот как? Тогда — ещё яснее. Но всё же, с чего такой перепуг? Что им явилось?
— Не знаю, — пожал плечами Пенёк, — Но после этого они и заложили бомбу.
— И-ди-о-ты! — прошептала Вела.
— И что? — подобрался я.
— Ничего, — скучнел Пенёк, — Бомба возьми и взорвись. Говорят, случайно. Наверняка, врут. Мнэ. И получили они… это своё «что-то». Как на блюдечке. Бери и кушай. Накушались все. До отвала. Все.
— Взрыв под землёй был? — судорожно глотнув, спросил я.
— Конечно. Но лучше бы он был на поверхности. Чтобы сразу — ничего и никого.
— Ну? — торопил я Пенька.
— Гну. Как это в библии?.. Содом и Гоморра… Только тихие, медленные. Мнэ. Что ещё хуже. Потому что никто не умер. Намного хуже. Потому что и не жив никто. В том смысле, что… Вот. То, что происходило в радиусе пятидесяти километров… Содом и Гоморра — «Весёлые картинки» против того. Мнэ. Знаете, был такой журнал для детей.
— Что происходило? — раздражённо рявкнул я, — Пень, кончай туман напускать.
— А то! Я говорю, что мне говорили. Я видел, что ли? Хрен его знает. Зло происходило. Злой абсурд. Бред. Всё почувствовали — спинным мозгом, шкурой своей. Те, кто далеко от этого был. А кто близко, кто видел, тот… Тот — там. И никуда оттуда…
— Погоди, Саша, — Вела всегда обращалась к Пеньку только по имени, хотя он сам больше предпочитал свою колоритную фамилию, — Ты уверен, что рассказали тебе правду? Это не может быть правдой.
— Ты лучше знаешь, да? — обиделся Пенёк, — Ты там была, а не я, да?
— Не была, — нахмурилась Вела, — Но… Как же так? Силы Зги — гуманные силы. Всегда были такими. Столько лет! Они до сих пор — в нас. Как они могут обернуться против людей? В голове не укладывается.
— А у меня укладывается? Наверное, этот взрыв поменял там все плюсы на минусы.
— Скорее всего, — рассудил я, — взрывом бомбы они хотели закупорить Ствол и погасить излучение. Почему только взяли атомную? Как вообще было можно, кто разрешил им такое? Наверное, надеялись, что сконцентрированная радиация подавит источник из-лучения. Но Ствол у них не закрылся, излучение не погасло, а усилилось. И самое печальное — изменилась его структура. И вместо благотворного влияния на людей, оно стало действовать наоборот.
— Может быть, — согласился Пенёк.
— В чём это конкретно выражалось? Что всё-таки стало с людьми?
Пенёк молчал, уставившись в точку на столе. Скуластое лицо его старилось от трудной невнятной мыс-ли.
— Пускай с чужих слов, с чужих страхов. Ты можешь сказать?
— Что-то видно, не понял я, — с усилием произнёс он, — Уже… не связывается. Разное говорили. Никто ничего толком. Посторонние люди. Мнэ. Кому верить?
— Именно, что посторонние, — подтвердил я, — Они не могут понять. А мы — можем.
Пенёк поднял голову, подозрительно оглядел нас.
— Что-то ещё случилось? С вами? Я вижу.
— Случилось, — мягко сказала Вела, — Мы не просто пришли к тебе.
Пенёк вздохнул, потянулся к бутылке.
— Погоди. Давай говорить. Это потом, — отодвинул я стаканы.
* * *Когда-то мы восприимем всё. Мы когда-то приблизимся наконец к этой Грани. К плёнке утлого пузыря, в котором мы обитаем. Когда-то Грань расколется, защитная плёнка лопнет, и мы родимся в действитель-ности. Мы — человечество. Человек, состоящий из человеков. Мы вновь изумлённо обнаружим друг друга, соприкоснёмся друг с другом новенькими внезапными энергофибрами. Заработает в каждом из нас наше сообщное мега-чувство.
И потрясением, не сравнимым ни с чем прежним, мы поймём, кто мы.
Мы восприимем неистовоцветные пены звёздных скопищ, роскошный гравитационный ужас центра галактики, мимо которого мы пролетим со скоростью надбытия. Мы восприимем дичайше прекрасные пейзажи в N-мерных мирах, в которых нам пожелается умереть-родиться. Мы восприимем Землю… (Голубую планетишку захолустного «желтого карлика»? Экая наивность бывших безвнятных нас!) Землю — один из важнейших нервных узлов Внутренней Вселенной. Пост размета — преображенья.
Когда-то и нас подключит к себе сообщный Вершинный разум — концентрат разумов земных морформированных цивилизаций — ветвь вселенского Свода-Гуманума.
Можно ли сделаться частицей, молекулой колоссального целого, оставаясь отчётливым собой, единственным-неповторимым, собственной плотью-кровью, душой-духом? Можно ли?
Раз знак вопроса — значит ещё не близок нам путь.
Не близок. Но не бесконечен.
И когда-то…
Если до этого не отравим, не взорвём, не истратим себя — щепотка человечества — шесть миллиардов рациоорганизмиков внутри утлого пузыря-ортодокса.
* * *…— Нет, — глухо сказал Пенёк. И отвернулся, — Не поеду. Не хочу. Отвык.
— Кто ты? — наклонившись к нему, свирепо вопросил я, — Очнись! Кто ты? И ты не сможешь!..
— Смогу.
— В тебе же тоже Зга?
— Смогу. Отвык. Не готов.
— Дурачок!
— Другие смогли.
— Другие? Ты — не другой. Ты — из нас! Из сподобных. Деревянная твоя голова!
— Сказал же — не поеду! Не готов. Отвык.
— На что ты обрекаешь себя!?
— Всё, хватит! А вы… Что ж… Береги вас Бог! Что ещё пожелать? А? По последней…
3Там. Тогда.
Китайцы в древности говорили: Чтобы почувствовать счастье, надо чаще смотреть на белое. Если просто белое — это дорога к счастью, то снежно-белое — это путь в рай. Не облачно-белое, но снежно-белое, ибо белизна снега — истинней. Ибо облака могут быть и не белыми, а снег не белым быть не может. Ибо всё белое ночью становится серым, всё, кроме снега, лишь снег бел внутренней неистребимой белизной. Да. А если над горизонтом, над снежными холмами — лёгкий багрянец гаснущего заката… А если с другой стороны над городом звонкая латунь луны… А высь, бездонный зенит — темнеющая ультрамариновая линза. И под всем этим, не смешанный с этим снег — несусвет — покой-праздник. Белое. Кто знает картины величественней и проще, тот не с Земли-планеты.
Другой такой саночной горки в Зге не было. Мы стартовали с вершины холма, откуда и развернут был пейзаж зимнего морозного рая. Один склон холма был крутой и впадал в вечерний снежный простор. Другойпологий, волнистый спускался к окраинной улочке, начинавшейся от железнодорожного переезда. Колея была замечательно вогнута, извивлена, обточена бесчислием полозьев, досок-фанерок, ног, задов, животов. Санки на спуске разгоняло неимоверно, взвивало на кочках, бросало из стороны в сторону — чем не бобслей — удержаться на них требовало немалой сноровки. Удержавшиеся вылетали на своём бешенном снаряде на ровный пустырь, проскакивали дорогу и тормозили на вязком взгорке, на заснеженных кучах гравия, оставленных с лета.
Пацаны катались ватагами. На верхушке холма приготавливалась к десантированию вниз лихая команда. Посылали сигнальщика на середину спуска, на поворот, с которого был виден железнодорожный переезд и дорога. Сигнальщик обеспечивал безопасность. Убедившись, что нет близких машин ни на переезде, ни на дороге, он махал рукой, и пацаны с весёлым вопёжем вереницей устремлялись вниз. Сигнальщик присоединялся к ним на повороте. Иногда строй сбивался, санки налетали друг на друга, опрокидывались, и по склону сползала копошащаяся, гогочущая куча-мала. Не обходилось без порванных курток-штанов, без синяков-ссадин, нешуточных ушибов. Но сколь незначимо это всё было в сравненьи с восторгом полёта вниз, дух взгоняющей скорости, особенно, когда ты лежишь на санках лицом вперёд, и перед глазами твоими разматывается рваная безумная лента колеи, опасно близкая, ждущая твоей оплошности, но ты знаешь, что всё будет хорошо, всё будет прекрасно, потому что ты везуч и отчаян…
