Владимир Зенкин - Город Зга
Он жил в Зге вечно, не старясь, не болея, не изменяясь внешне. Он не покидал Згу ни разу, ни на один день.
А за два месяца до странной триумфальной эвакуации города он исчез.
Он появился лишь через двадцать лет. Во мне. Прошлой ночью.
2Наверное, вид у нас был глуповатый.
— Как это не знали? — удивился Пенёк, — Вы что, ли в Америке жили?
— Не знали, — отрезал я, — Да, не знали. Долетало кое-что. Обрывки, галиматья… Чему было верить? От кого — знать? У меня нет родственников в Зге. У неё тоже, — кивнул я на Велу.
— И что, ни каких предчувств? Ничего не накатывало на вас?
— Мысли приблудные. Промельки снов, путаница.
— Нет, — почти шепотом сказала Вела, — у меня не промельки. У меня раза два были… картины. Странные. Я просыпалась, гнала эти сны. Старалась забыть, не верила.
— Не сны это, ребята, — вздохнул Пенёк, — Если бы сны. Мнэ. Я был там. Зимой.
— Зачем? — спросил я.
— У меня дядька. В Солотове. Он мне заместо отца… был. Я на похороны ездил. Там мне порассказали… по большому секрету.
— Так Солотово, это ж где!
— Всё верно. Не близко. Три часа машиной до Зги. Мнэ. Да только никто не ездит туда. Ни машиной, ни пешком, никак.
— Ну понятно, зона.
— Ничего не понятно тебе. Не зона это уже. Была зоной…
— Слушай! — разозлился я, — Ты можешь рассказать вразумительно, всё по порядку? Не мутить воду.
Он философски воздел взгляд к потолку.
— Жалко, ребята, что вы не прихватили ничего выпить.
— Н-ну извини. Мы как-то… Думали, будет не до этого. Серьёзные вещи.
— Серьёзные. Мнэ-э, — задумчиво теребил он щетину на подбородке, — О-оч-ч… серьёзные. До того серьёзные, что нам просто не обойтись без бутылки. Вы погодите пять минут, я сбегаю к Горынычу позаимствую. У него есть. Сиди-сиди, отдыхай. Дело свойское. Сосед мой наверху. Гаврилыч-Горыныч… Отдыхай. А Вела… конечно-конечно, похозяйничай — что-ни-будь на закусь, там на кухне, всё, что найдёшь. Я щас.
Пенёк исчез. Вела звякала тарелками, хлопала холодильником.
— Тебе помочь? — крикнул я.
— Я сама. Не люблю, когда мужики путаются на кухне.
Я оглядывал Пеньково жилище. Я бывал здесь несколько раз. Давно, в первые годы нашей внезгинской жизни. Ничего здесь не изменилось. Или я забыл… Ничего. Я изменился. Вела изменилась. Пенёк остался почти прежним.
Пенёк… В детстве-юности я знал его неблизко, он жил на соседней улице. Да и здесь мы встречались лишь по большим праздникам, не как друзья-закадыки, просто, как земляки. Это первые годы, а потом всё реже, урывочней и в конце концов почти забыли друг о друге.
Пенёк был столяром Божьей благодатью. Он делал столы, кровати, стулья. В подвале, в его маленькой мастерской было уютней, чем здесь в комнате. Хотя и здесь вся мебель была сработана его руками. Если бы Пенёк был предприимчивей и благоразумней, он стал бы одним из самых богатых людей в этом городе.
Дело в том, что он мастерил не просто стулья-кровати. Он делал странную мебель. Он говорил, что она живая, и это было не такой уж неправдой.
Металл, пластмасса, стекло не имеют души и жизни, у них есть лишь состояние. Дерево имеет душу и жизнь. — Так же, как человек, — утверждал Пенёк.
И когда жизнь самого дерева гаснет под топором или пилой, жизнь души дерева продолжается в древе-сине, в том, что из неё сделано. И если деревянные вещи равнодушны к человеку, они безлико служат ему, лишь выполняют своё предназначенье и душа их спит. Если же они, в ответ на любовь человека, примут и полюбят его, они сделают его жизнь счастливой.
— Уж я знаю, — глубокомысленно ухмылялся он, — Сам раньше был лиственницей. Что не веришь? Ну и дурак.
Был он лиственницей, или не был, вопрос смутный. Кстати, Пенёк — вовсе не кличка, а именно фамилия, чуть смягчённая, с подвинутым удареньем, на самом деле, по паспорту — Александр Пынек. Случайность?
Он делал свои стулья-кровати очень медленно. Никогда не лакировал их, лишь покрывал легким слоем морилки. Вещи его были неброски, не вычурны, не роскошны и далеко не всем нравились. Он никогда не продавал их кому попало. Он делал стол, стул или кровать на заказ, на человека, как шьют костюм или платье. Он знакомил заказчика с вещью и, если вещи не нравился человек, он вежливо отказывал ему в заказе и возвращал уплаченные деньги. — Я делаю вам не стул, — говорил Пенёк, — Я спосабливаю для вас друга. Он может жить только с вами. Для других он будет пустой деревяшкой.
Многие посмеивались над его россказнями, не принимали их всерьёз. Некоторые верили. Были у некоторых основания верить. Были… Час отдыха на сработанном им стуле равнялся нескольким часам спокойного глубокого сна. За столами его руки спорилась самая сложная работа, решались самые заумные задачи, сводились к общему ладу самые непримиримые мнения. На кроватях, сделанных в его мастерской, сладчайше спалось и любилось, и дети, рождавшиеся от этой любви, были необычно красивы. Ребёнок, спавший в детской кроватке Пенька, почти ничем не болел и развивался быстрее сверстников.
Почему так происходило, никто не знал, и сам Пенёк знал немногим больше других.
— Всё дело в вас, — туманно рассуждал он, — В том, насколько вы сможете простичься деревом-сутью, потоками наивов его: наивом терпения, наивом незлобства, наивом честности, прямоты… Дерево проживает каждый год по одной жизни, маленькой, но полной жизни: от весеннего рожденья-расцвета, до летнего плодоносья, до осеннего увяданья-старости и зимней смерти. Потому в нём, в дереве — великие силы новоначал, преодолений, совершенствий. Дерево не умеет сдаваться судьбе. И подлым, и трусливым быть не умеет. Оно поделится с вами своим величием и покоем. А из вас примет вашу тщету-суету и погасит её в себе. Если заслужите.
Первые годы заказов у Пенька было пруд пруди и зарабатывал он весьма недурно. Но постепенно своей манерой по многу раз переделывать уже законченную вещь, своими придирками к людям, назойливым копаньем в их биографиях, пристрастных допросах, душеспасительных поучениях во имя благородной цели — подружить человека и вещь — он отворачивал от себя заказчиков. Не каждому понравится, когда не стул делают для тебя, а и тебя самого переделывают для твоего стула. Люди имели самолюбие. Многие — болезненное. Люди хотели стулья просто изящные, а не умные, кровати просто красивые, а не добрые. Столы — удобные, а не участливые, и вообще не желали, чтоб мебель, а тем паче, какой-то вздорный коротышка — мебельный мастер, лезли им в душу.
Пенёк мог делать и обычную мебель: лакированно-полированную, изысканную, шикарную, на самый амбициозный вкус. Но не делал принципиально. — Тогда они перестанут меня уважать, — шепотом говорил он, не поясняя кто. Стулья-кровати его? Какие-нибудь духи-идолы, покровительствующие его ремеслу? Бог весть. Но мути-мистики вокруг своей работы Пенёк напускал чересчур многовато. Поэтому клиентура его сделалась редкой и незажиточной: чудаки-интеллигенты, закомплексованные альтруисты, творчески подвинутые люди.
Пенёк еле-еле сводил концы с концами. Так было раньше. И, судя по всему, так оно и осталось.
Вела принесла, разложила закуску: что-то консервно-сардиновое в тарелке, нарезанные розеточками помидоры, бутерброды с колбасой и плавленым сыром. Вернулся Пенёк с бутылкой рома. Сели.
— Давайте за нас, — провозгласил Пенёк, подняв рюмку.
— За Згу, — добавила Вела.
— За Згу, пожалуй уже и не… — поморщился Пенёк, — Хотя… За Згу. За ту. Нашу.
Выпили.
— Мы ждём подробностей, — напомнил я.
Пенёк скучно жевал бутерброд.
— Ты нас не очень сильно удивил, — продолжил я, — Чем вообще можно сильно удивить нас? Згинцев.
— Бывших, — уточнил Пенёк.
— Настоящих! Не надо. Пускай и выхолощенных этой жизнью. Настоящих.
Пенёк вздохнул, налил ещё по одной, сам первый выпил.
— То, что Зги не существует в прежнем своём облике, мы знаем.
— Не существует, — кивнул Пенёк.
— Город без жителей. Его полностью изолировали от мира, стёрли с карт. Многое поразрушили, наверное, сровняли с землёй, да?
— Сровняли, — меланхолично подтвердил Пенёк.
— Понастроили каких-нибудь научных корпусов, радиологических лабораторий, контрольных модулей…
— Понастроили.
— Но дело у них не заладилось. Что-то их там весьма огорчало. И тогда решили они попробовать какиенибудь сильнодействующие средства. Так?
— Точно.
— Какие?
— Бомбу.
— Бомбу?!
— Бомбу-бомбу. Атомную, причем.
— Боже правый! Зачем? Как?
— А чего там… Опустили заряд в Ствол. Радиоуправляемый, наверное.
— В какой Ствол?
— Канал там такой образовался. Под землёй. В нём, якобы, находился источник излучения.
— Но причём здесь бомба?
