Дэн Уеллс - Фрагменты
— Вы посылаете их в идеалистическую загородную усадьбу есть стейки и услаждаться компаниями одиноких фермерских дочерей, — сказал Вульф.
— Следите за выражениями! — воскликнула Кесслер, и Маркус вздрогнул, услышав ярость в ее голосе. Он дружил с приемной дочерью Кесслер, Хочи, и слышал этот яростный тон большее число раз, чем мог сосчитать, поэтому не хотел бы сейчас оказаться на месте Вульфа. — Каким бы женоненавистническим не было ваше мнение о наших фермерских общинах, — продолжала Кесслер, — осужденные не отправляются на курорт. Они — заключенные, и будут отправлены в тюремный лагерь, где им придется работать усерднее, чем вам когда-либо приходилось.
— И их не будут кормить? — спросил Вульф.
Кесслер вскипела.
— Разумеется, будут.
Вульф в притворном замешательстве наморщил лоб:
— Значит, им не будут позволять выходить на свежий воздух и испытывать на себе свет солнца?
— А где еще можно работать на тюремной ферме, кроме как в поле?
— В таком случае я чувствую себя в тупике, — произнес Вульф. — Как-то все это звучит не совсем похожим на наказание. Сенатор Уейст хладнокровно приказал убить одного из своих собственных солдат, подростка, который находился в его подчинении, а в наказание за это он получает мягкую постель, трехразовое питание, более свежую пищу, чем мы можем себе позволить в Ист-Мидоу, и широкий выбор девушек...
— Вы говорите про «девушек», — сказал Товар. — Что именно вы под этим подразумеваете?
Вульф, уставившись на Товара, помедлил, а затем взял в руки лист бумаги и, просматривая его, заговорил:
— Возможно, я неправильно понял суть запрета смертной казни. Мы не можем никого убить, потому что, как вы заявляете, «на планете осталось только тридцать пять тысяч людей, и мы не можем позволить себе уменьшать это число», — он поднял глаза. — Все это верно?
— Теперь у нас есть лекарство от РМ, — сказала Кесслер, — а вместе с ним мы обрели будущее. Мы не можем позволить себе потерять ни одного человека.
— Потому что мы должны продолжить человеческий род, — сказал Вульф, кивнув. — Размножиться и заново заселить Землю. Разумеется. Нужно ли мне рассказывать вам, откуда берутся дети, или будет лучше найти школьную доску, чтобы я нарисовал схему?
— Дело не в сексе, — сказал Товар.
— Как же, черт возьми, вы правы.
Кесслер вскинула в воздух руки.
— Что, если мы просто не позволим им производить потомство? — спросила она. — Это вас удовлетворит?
— Если они не смогут производить потомство, то не будет смысла оставлять их в живых, — выдал ей в ответ Вульф. — Руководствуясь вашей же логикой, нам стоит убить их и покончить с этим.
— Они могут работать, — сказала Кесслер. — Распахивать поля, молоть зерно для всего острова...
— Мы оставляем их в живых не ради того, чтобы они заводили детей, — мягко сказал Товар.
— И мы оставляем их в живых не как рабов. Мы оставляем их в живых потому, что убить их будет неправильно.
Вульф покачал головой:
— Наказать преступников...
— Сенатор Товар прав, — произнес Хобб, поднимаясь на ноги. — Вопрос не в сексе, и не в размножении, и не в принудительном труде и всем остальном, о чем мы спорили. Вопрос даже не в выживании. Как только что было сказано, у человеческой расы есть будущее; еда, и дети, и все остальное важны для этого будущего, но это не является его основой. Это средства нашего существования, но не его цель. Мы никогда не будем унижены — и не унизимся сами — до уровня одних лишь физических надобностей.
Хобб подошел к Сенатору Вульфу.
— Наши дети получат в наследство нечто большее, чем наши гены, большее, чем наша инфраструктура. Они унаследуют нашу мораль. Будущее, которое открывается перед нами после исцеления РМ, — это бесценный дар, но этот дар мы должны заслужить: мы должны день за днем, час за часом быть теми людьми, которые достойны будущего. Неужели мы хотим, чтобы наши дети убивали друг друга? Конечно, нет. Тогда мы должны научить их на своем собственном примере, что каждая жизнь бесценна. Умертвив убийцу, мы можем отправить в будущее весьма противоречивое послание.
— Забота об убийце — такой же противоречивый пример, — сказал Вульф.
— Мы не собираемся заботиться об убийце, — сказал Хобб. — Мы будем заботиться обо всех: старых и молодых, мужчинах и женщинах, о тех, кто свободен, и о тех, кто в паре. А если один их них окажется убийцей — или двое, трое или сотня — мы так и продолжим о них заботиться. — Он невесело улыбнулся. — Конечно, мы не позволим им убивать и дальше — мы не глупы. Но и их убивать мы тоже не станем, потому что мы будем пытаться становиться лучше. Мы будем пытаться совершенствоваться. Теперь у нас есть будущее, так давайте же не будем начинать его смертями.
Комната рассыпалась аплодисментами, но Маркусу они показались в чем-то вынужденными.
Несколько человек криками выразили свое несогласие, но настроение толпы изменилось, и Маркус понял, что споры окончились. Вульф, судя по его виду, этому совсем не обрадовался, но после речи Хобба он больше не казался особенно жаждущим продолжить призывать к казни. Маркус хотел посмотреть реакцию на произошедшее заключенных, но те все так же оставались вне поля его зрения. Изольда что-то пробормотала, и он наклонился, чтобы послушать ее.
— Что ты говоришь?
— Я говорю, что он тупой лицемерный ублюдок, — огрызнулась Изольда, и Маркус, сморщившись, отстранился. Это была не та сцена, в которой он хотел бы поучаствовать. Изольда настаивала, что ее связь с Хоббом произошла с ее согласия — она многие месяцы была его помощницей, а он казался ей весьма симпатичным и довольно очаровательным — но, после, ее мнение о нем значительно ухудшилось.
— Судя по всему, обсуждения закончены, — сказал Товар. — Я ставлю следующее на голосование: Марисоль Делароса и Кемерон Уейст будут приговорены к тяжелому физическому труду на ферме Стиллвелл. Кто за?
Товар, Хобб и Кесслер разом подняли руки; мгновение спустя их примеру последовал Вульф.
Решение было принято единодушно. Товар наклонился, чтобы подписать лежащую перед ним бумагу, а с боков комнаты подошли четверо солдат, которые должны были вывести заключенных.
В комнате стало шумно — разом начали говорить сотни голосов: люди обсуждали вердикт суда, сам приговор и всю разыгравшуюся перед ними драму. Изольда встала, и Маркус помог ей выйти в холл.
— Пошли на улицу, — сказала Изольда. — Мне нужен воздух. — Они опередили б ольшую часть толпы и достигли входных дверей раньше основной массы. Маркус обнаружил скамейку, и Изольда с гримасой на нее опустилась. — Я хочу картошки фри, — сказала она. — Огромную кучу жирного соленого картофеля — хочу съесть всю картошку фри мира.
— Ты выглядишь так, будто тебя вот-вот стошнит, как ты можешь даже думать про еду?
— Не говори «еда», — быстро сказала она, закрывая глаза. — Я не хочу еды, хочу картошку фри.
— Беременные такие странные.
— Заткнись.
Достигнув передней лужайки, толпа поредела; Маркус наблюдал, как мужчины и женщины либо уходили восвояси, либо оставались, собирались в небольшие группки и тихо обсуждали сенаторов и их решение. Слово «лужайка», возможно, не совсем подходило для обозначения этого места: раньше перед старшей школой и была лужайка, но никто не ухаживал за ней уже много лет, и она превратилась полянку, где кое-где росли деревья, а между ними были протоптаны извивающиеся тропинки. Маркус задумался, не был ли он последним человеком, кто косил здесь траву: два года он назад он был наказан за то, что шутил в классе. Косил ли лужайку кто-нибудь с того времени? А кто-нибудь вообще что-нибудь косил за последние два года?
Глупо было бы этим хвалиться — тем, что был последним человеческим существом, которое косило лужайку. «Интересно, что еще я буду делать в последний раз на земле?»
Маркус нахмурился и посмотрел через улицу на комплекс госпиталя и его переполненную парковку. Когда наступил конец света, в городе было пустынно — немногие ходили в кафе, рестораны или кино, в то время как мир поглощала чума, лишь в госпитале тогда царила суматоха.
Сейчас вся его парковка была битком набита старыми машинами, проржавевшими и просевшими, с разбитыми стеклами и облезшей краской — сотни и сотни людей, супружеских пар и целых семей напрасно понадеялись, что доктора смогут спасти их от РМ.
Они приходили в госпиталь и там же умирали, а доктора умирали следом за ними. Когда те, у кого был иммунитет, решили поселиться в Ист-Мидоу, больницу очистили — она была первоклассным лечебным заведением и стала одной из причин, по которым выжившие выбрали именно Ист-Мидоу, — но парковкой никогда никто не занимался. Последняя надежда человечества оказалась с трех сторон окруженной лабиринтом ржавого металлолома — наполовину свалкой, наполовину кладбищем.
