Александр Казанцев - Взгляд сквозь столетия
Культура нового времени разрушает миф, снимает все его «парадоксы» и создает тот заведомо условный, фантастический мир, который мы обычно имеем в виду, когда говорим об «утопии». «Утопия» — «место, которого нет», сказка, вымысел.
Эпоха Просвещения как будто ценит прежнюю сказку — и утопическую и фольклорную, но переосмысливает ее, приспосабливая к своему мышлению. Характерный пример: Василий Левшин — один из авторов нашего сборника и автор нескольких сборников сказок: «Русские сказки» (1780–1783 гг.); «Вечерние часы, или Древние сказки славян древлянских» (1787–1788 гг.). Именно автор, а не составитель: сказочные сюжеты приспособлены здесь к развитию романного действия.
Ближе Левшин к своему вероятному источнику в утопическом жанре: в его «Новейшем путешествии» так же, как в «Ином свете, или Государствах и империях Луны» Сирано де Бержерака (1657 г.), фантастический сюжет служит только поводом для философских построений автора, тут же подтверждаемых «на практике». Имеется сходство и в самих идеях. Правда, левшинский Нарсим мог почерпнуть свои рассуждения о множественности миров и из другого источника — знаменитый трактат Фонтенеля, посвященный этой теме, был хорошо известен в России[44].
Но если сравнить сочинение Левшина с другой утопией из нашего сборника, восходящей, возможно, к тому же источнику, — «Землей Безглавцев» В. Кюхельбекера, — заметной станет и разница. Кюхельбекера прежде всего привлекает древний сатирический прием, который лежит в основе «Иного света…» и организует его фантастический мир как «мир наизнанку» по отношению к земному. На Луне де Бержерака за еду и жилье расплачиваются стихами вместо денег; в «Земле Безглавцев» — палочными ударами и пощечинами; лунатики «Иного света…» ходят на четвереньках; безглавцы тоже стремятся разорвать связи с человеческой природой — лишают себя головы…
К этому же приему из арсенала «смеховой культуры» прибегает и Сенковский, когда его герой во время своего «сентиментального путешествия на гору Этну» проваливается под землю. Жители подземного мира ходят по потолку; что на земле считается ругательством — тут приветствие и т. п. После того как Барон Брамбеус «избрал себе жену навыворот, устроил хозяйство вверх дном и прижил детей опрокидью», он фантастическим образом выбрасывается обратно на поверхность земли через Везувий.
Левшин много серьезнее перечисленных авторов: только дома лунатистов из алмазов и золота напоминают о гротескном «мире наизнанку». Но и эта деталь (и некоторые другие) совершенно переосмысляется в философском контексте «путешествия Нарсимова»; контраст с земной жизнью лежит в первую очередь в сфере моральной проблематики, и «злато» нужно автору утопии, только чтобы подчеркнуть «неземную» добродетель лунатистов.
Первая русская литературная утопия — «Путешествие в землю Офирскую…» М. М. Щербатова. Это произведение содержит рассказ об идеальном Офирском государстве, или, точнее, о будущей России и о том благоденствии, которое ее ожидает, если она примет к сведению утопические рекомендации Щербатова.
Топография «земли Офирской» совершенно прозрачна — она составлена из небольших переделок русских названий: Квамо — Москва, Переграб — Петербург, Голва — Волга и т. п. Точно соответствует русской и офирская история. Во всяком случае, на том ее этапе, когда, по словам офирского жителя: «Было и у нас повреждение нравов…» Рассказ о нем заключает собственные оценки Щербатова политики русских монархов, и в первую очередь деятельности Петра Великого.
Щербатов признает большие исторические заслуги Петра (в утопии Перегоя) в просвещении России. Перегой «первый учредил познание наук и военного искусства» — рассказывает офирец. Но «после победоносной войны с дысвами» (шведами) офирский император принялся за реформы «противу чаяния и противу естества вещей», которые нанесли государству огромный вред.
Те обвинения, которые офирцы предъявляли своему императору (в частности, по вопросу о местоположении столицы государства), Щербатов прямо от своего имени высказывал в многочисленных статьях о Петре, в известном «Прошении Москвы о забвении ее», написанном в форме письма к Екатерине II.
В утопической Офирии в отличие от реальной России политический перелом к допетровским формам государственного существования не заставил себя ждать: страна вернулась к самобытным началам, столица переехала обратно в Квамо, общество стало жить по новым, идеальным, с точки зрения Щербатова, законам. Реформы, если они и проводились, строго соответствовали этим законам, были постепенны и разумны. Одна из главных забот офирцев — планомерное созидание собственного благоденствия: в стране развиваются ремесла, торговля, строятся новые города.
«Здравый утопизм» Щербатова в экономических вопросах историки давно уже сопоставляют с «градостроительной горячкой», охватившей правительство и внушенной планом создать из русского мещанства «третье сословие» на западноевропейский манер.
Вот, например, отрывок из «плана» Екатеринослава, представленного Потемкиным. В городе должны быть построены: «…храм великолепный, судилище наподобие древних базилик, лавки полукружием… пропилей с биржею и театром посредине, фабрика суконная и шелковая, губернаторский дом во вкусе прелестных греческих зданий, университет купно с академией музыкальной…»
По мнению автора проекта, «жители потекут сюда во множестве с избытками своими… и многие, увидев знаменитость нового города, возжелают учиниться жителями его». Но на деле происходило иное: города, построенные по потемкинским проектам, должны были заселяться «огородниками», перевезенными административным порядком из других мест обширной России.
Утопия Щербатова в своей «идеальной» части содержит и много других намеков на «государственный утопизм» времен екатерининского правления. Сцена несложных приготовлений офирцев к встрече своего императора — явная параллель к знаменитому крымскому путешествию Екатерины («потемкинские» деревни и т. п.); мирная внешняя политика офирских правителей контрастна многочисленным военным предприятиям «славолюбивой» государыни (ср. с описанием русско-турецкой войны в «Новейшем путешествии» Левшина).
Но в полном соответствии со «специфически свирепым» утопизмом реакционных правителей России Офирское государство — это своего рода диктатура добродетели, которая определяет все офирское общество; от солдата до императора, носящего титул «блистательный в добродетели».
От эстетики, требующей простоты украшений и «весьма нехорошей музыки», до добродетельных законов, жестоко карающих ослушание. Щербатов — убежденный государственник, сторонник сильной, но справедливой, по его классовому пониманию, власти, устраняющей деспотизм главы государства и подставляющей на его место деспотизм самого государства, «идеальность» которого служит порукой должного развития.
«Полицейская» государственность Офирской земли является щербатовским методом «каждодневного управления страной». Он предлагает, например, проект военных поселений для экономического и политического стимула к укреплению государственной власти. Одним словом, консервативный характер утопии безусловен. Показательно в этом смысле, что идея военных поселений найдет свое реальное воплощение именно во времена правления реакционного «прожектёра» и «утописта» Александра I.
* * *Платон, как известно, изгнал поэтов из своего идеального государства. «Поэзия пробуждает, питает и укрепляет худшую сторону души и губит ее разумное начало», — говорит в «Государстве» Сократ. То же самое повторил Руссо. «Наши души развращались, — писал он, — по мере того, как совершенствовались искусства и науки».
Нарсим из утопии В. Левшина встречает на Луне общество, живущее по трудам Руссо. Добродетельный старец Фролагий разъясняет путешественнику: «У нас не приобретающий руками своими пищи считается ненужною тягостию для земли». Ослушники с «патриархальной» простотой наказываются лишением пищи, «чтобы через то он опомнился и голод бы уверил его, какая разница орать (т. е. пахать) землю или терять время на ненужные выдумки».
В одной из своих статей Гоголь говорит о поэте как об идеале будущего развития человека. Имя поэта названо — Пушкин. «Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русской человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет».
Таковы колебания человеческой мысли при решении вопроса о месте поэта и поэзии в жизни общества. В XIX веке проблема приобретает характер уже не отвлеченного построения, как у Платона и Руссо: самое духовное ее содержание ставится под сомнение ходом исторического процесса. Она превращается в антитезу духовного и бездуховного, на полюсе, противоположном поэзии, все более вырастает буржуазный меркантилизм и торгашество, идеалом человечества грозит стать бездушный предприниматель.
