Александр Казанцев - Взгляд сквозь столетия
В произведениях Сенковского мы находим почти весь разнообразный беллетристический арсенал современной фантастики. «Литературность» во всем: в пародии на роман с любовным треугольником; в комической фигуре астронома Шимшика. Это еще не фантастика, но уже «фантастические путешествия», многие приемы которых, разумеется в «облагороженном» и осовремененном виде, продолжают существовать в комической фантастике в сегодня.
У Одоевского в «4338-м годе» на первом плане идея, наука, философия. Утопия, но еще не фантастика. Ведь не случайно Белинский в свое время назвал писательский талант автора «4338-го года» талантом «дидактическим».
Характернейшая черта фантастических произведений первой половины XIX века — постоянное обращение к вопросам науки, техники. Не составляет исключения и Сенковский. Он всегда в курсе последних научных открытий — ему просто как воздух необходимо знать все, что только может заинтересовать читателя.
Но своеобразна форма, в которой эта «наука» предстает затем в его произведениях.
Читатель постоянно мистифицируется, так что перестаешь различать, к чему в науке автор относится серьезно, а над чем смеется. Это своего рода гротеск на «научной» основе. Барон Брамбеус вечно что-то додумывает, прибавляет от себя к той или другой научной истине — и эта истина предстает перед нами в «сниженном», бурлескном виде.
Совсем иначе у Одоевского. Он руководствуется в своем отношении к науке чистым критерием истинности. И если писатель убежден в справедливости научной, технической идеи, то стремится сохранить ее в своих литературных построениях в неизменном виде, даже когда, как и Сенковский, прибегает к «снижению», точнее, упрощению науки в целях ее большей доступности.
Знает Одоевский и сатирический гротеск, ярким примером которого является «Город без имени». Но и здесь, когда научная, философская идея становится «противником», он ее не искажает, а лишь доводит до логического конца, демонстрирует в художественной форме ход своей корректной, критической мысли.
Принцип Одоевского, может быть, менее занимателен — литература и наука существуют у него пока не слитно, раздельно, но за ним, так же как и за «литературностью» Сенковского, — будущее. Популяризация научных, технических достижений останется, видимо, навсегда одной из важнейших функций научно-фантастической литературы.
Барон Брамбеус шел «на скандал» с одной лишь целью — Сенковский старался любыми способами привлечь читателя. И одновременно шел процесс освоения древнего утопического жанра беллетристикой, фельетоном.
Таким образом, фантастический жанр, еще как следует не родившись, уже претендует на то, чтобы стать популярным.
К тому же через «Фантастические путешествия Барона Брамбеуса» к современной фантастике тянутся нити, начало которых теряется в глубинах всемирной «смеховой культуры»: в творчестве Свифта и Стерна, Франсуа Рабле и Лукиана. Аналогии иногда были прямыми. Ученый журнал «Московский наблюдатель», например, заметил: «Рабле обещал сочинить длинную статью о египетских иероглифах, на которые Орус Аполлон написал по-гречески две толстые книги толкований. Обещание его через 300 лет взялся исполнить г. Брамбеус, ополчась, разумеется, не на Оруса, а на Шамполиона». Если же вспомнить, кому Рабле иногда разрешал сочинять за себя «длинные статьи», а именно магистра Алькофрибаса Назье, извлекателя квинтэссенции, то аналогия наполнится еще большим смыслом.
* * *Длительная история утопического жанра неотделима от развития понятий пространства и времени в мировой культуре и человеческом сознании. Не случайно самая привычная литературная оболочка этого жанра — путешествие.
У начала утопии лежат острова круглой формы (роман Ямбула (III в. до н. э.), которая, по мнению древних греков, наиболее полно передает совершенство жизни на этих островах. Античный космос строго геометричен.
Что касается времени античности, то, как пишет известный советский специалист по истории античной философии А. Ф. Лосев, «поскольку в качестве идеала трактовалось круговое движение, лучше всего представленное в движениях небесного свода, постольку движения человека и человеческой истории в идеальном плане тоже мыслились как круговые».
Географический мир в древнерусских текстах делится на свой и чужой, праведный и неправедный. Маршрут средневекового путешествия, как правило, праведен — это «хождение по святым местам». Любое отклонение от этого маршрута воспринимается средневековым человеком как отклонение от нормы, не случайно Афанасий Никитин упорно называет свое путешествие в Индию «грешным хождением за три моря». Странница Феклуша в «Грозе» Островского рассказывает: «Говорят, такие страны есть, милая девушка, где и царей-то нет православных, а салтаны землей правят <…>. И не могут они, милая, ни одного дела рассудить праведно, такой уж им предел положен. У нас закон праведный, а у них, милая, неправеден».
Но для апокрифических сказаний о «земном рае» характерно, что местом его пребывания назывался именно Восток: «…в средневековых сказаниях ад согласно с древними мифическими верованиями помещали на Западе, а рай, под влиянием библейского рассказа о рае, насажденном богом для наших прародителей на Востоке, всегда помещался на далеком Востоке»[43]. Правда, отнесение «земного рая» на Восток связывается с проникновением в эту далекую экзотическую землю своего, христианского мира.
Во времена крестовых походов Европу поражает слух о существовании где-то в Индии счастливого и преизбыточного государства «пресвитера Иоанна». В XIV веке и Русь начинает читать «Сказание об Индийском царстве» — легендарное послание «царя и попа» этой страны византийскому императору. «Есть у меня люди полптицы, а полчеловека, — рассказывает Иоанн, — а иные у мене люди глава песья, а родятся у мене во царствии моем зверие слонови, дремедары и коркодилы и велбуди керно <…>. Есть у мене земля, в неиже трава, ея же всяк зверь бегает, а нет в моей земли ни татя, ни разбойника, ни завидлива человека, занеже моя земля полна всякого богатства».
Мир средневековой утопии необычен: он подчиняется наивным представлениям, сохранившимся на земле еще с библейских времен и наперекор течению веков, утвержденных в каком-то неизвестном месте. Здесь свой климат, продлевающий сроки человеческой жизни, своя почва, на которой все растет само собой «во изобилие». Живут в этом мире идеальные «нагомудрецы» и «долгоживцы» рахманы, бывают у них в гостях либо такие же, как они, праведники, либо исключительные исторические личности — «царь макидонян Александр». Путь же туда обыкновенным людям заказан.
Новгородский архиепископ Василий рассказывал владыке тверскому Феодору: «А то место святого рая находил Моислав Новгородец и сын его Иаков, и всех их было три юмы (т. е. лодки), и едина от них погибла много блудив, а две потом долго носило море ветром и принесло их к высоким горам. И видеша на горе той написан деисус лазарем чюдным <…> и свет бысть в месте самосиянен. И повелеша единому от них взыти на гору ту <…> и яко взыде <…> воплеснув руками и возрадовався и побеже от них к сущему гласу тамо». Новгородцы посылают на гору другого — тот же результат, посылают третьего, «привязав ужищем за ногу его», «…такоже и той хоте створити, воплескав руками радостно, и побеже, в радости той забыв ужище на нозе своей, они же притягнуша его ужищем, и в том часе обретеся мертв».
Эту популярную в средние века мысль о существовании за пределами «обитаемого мира» (ойкумены) счастливой страны развивает в разнообразных формах (исторические предания о «золотом веке», социально-утопические легенды о «далеких землях» — типа сказания о «Городе Игната» казаков-некрасовцев) русский фольклор нового времени, наследуя, в свою очередь, древнейшие традиции устного народного творчества (поиски «иного царства» в русской сказке).
С приходом Возрождения утопия как бы «включается» в исторический процесс и начинает существовать либо параллельно ему (на «новом острове Утопия» у Т. Мора), либо внутри его самого — «идеальный город» XV века. Но принцип этого существования внутренне парадоксален — «антиутопичен». «Античность — вот истинная страна Утопии для Кватроченто (период Ренессанса), — отмечают современные историки, — а ведь это не «топия», не то, чего нет «нигде».
Но если о действительном существовании античности знает и современный человек, как знали это и создатели «идеального города», то древнерусский странник в отличие от современного путешественника «знал», искренне верил в существование «земного рая». «В литературе можно было говорить лишь самую непосредственную правду, — пишет академик Д. С. Лихачев в «Истории русского романа». — Вымысел же, открытый вымысел, во всяком случае в литературе, не допускается. Все, о чем писалось в произведениях Древней Руси, выдавалось за действительно происшедшее или действительно существующее». Тот же принцип подчеркивают и современные исследователи русской народной социально-утопической легенды.
