Роберт Хайнлайн - Дорога Славы
Я решил выговориться перед пишущей машинкой.
Лучше мне от этого стало, но сны не прекратились. Зато я узнал новое слово: “аккультурация”. Это то, что происходит с представителем одной культуры, когда он попадает в другую в тот начальный период, когда он не приспособлен. Взять хоть индейцев, которых можно увидеть в городах Аризоны: ничего не делают, глазеют на витрины или просто стоят. Аккультурация. Они не приспособлены.
Ехал я как-то на автобусе к своему врачу по ухо-горло-носу — Стар пообещала мне, что лечение у нее и на Центре избавит меня от обычных простуд, так и вышло; я ничем не заражаюсь. Но даже терапевтам, которые проводят курс долгожизни, не под силу защитить ткани человека от отравляющих веществ; лос-анджелесский смог на меня действовал. Глаза жжет, нос заложен — дважды в неделю я ездил в центр, чтобы над моим носом проводили всякие жуткие процедуры. Обычно я оставлял машину на стоянке и спускался по Уилширу на автобусе, так как ближе припарковаться было невозможно.
В автобусе я услышал разговор двух дам: “…как я их ни презираю, не пригласив Сильвестров, вечера с коктейлями дать НЕЛЬЗЯ”.
Впечатление было такое, что говорят на иностранном. Тогда я прокрутил запись еще раз и понял все слова.
Но ПОЧЕМУ ей приходится приглашать Сильвестров?
Если она их презирает, то почему она не плюнет на них или не уронит кирпич им на головы?
Да зачем, во имя Господа, устраивать “вечер с коктейлями”? Стоят кругом (стульев никогда не хватает) люди, которые не особенно-то и нравятся друг другу, говорят о том, что никому не интересно, пьют то, чего не хотят (и зачем устанавливать время для того, чтобы выпить?), и напиваются для того, чтобы не замечать, что им вовсе не весело. ЗАЧЕМ?
Я понял, что началась аккультурация. Я и не приспосабливался.
С этих пор я избегал автобусов и получил пять квитанций штрафа и разбитый бампер. Учиться я тоже бросил. В книгах, казалось, не было смысла. Там, на добром старом Центре, я учился не тому и не так. Но своей работы чертежника я не бросал. У меня всегда были способности к черчению, и вскоре меня выдвинули на основную работу.
Однажды меня вызвал Главный Чертежник.
— Слушайте, Гордон, вот этот выполненный вами сборочный…
Этой работой я гордился. Я вспомнил кое-что, виденное на Центре, и вставил его в разработку, уменьшив количество движущихся частей и улучшив неуклюжую компоновку до такой степени, что самому понравилось. Получилось непросто, и я добавил еще одну проекцию.
— Да?
Он вернул ее мне.
— Переделайте. Сделайте, как надо.
Я объяснил улучшения и что я переделал чертеж, чтобы лучше было…
Он прервал меня.
— Мы не хотим, чтобы делали лучше; надо, чтобы делали по-нашему.
— Ваше право, — согласился я и уволился путем выхода на улицу.
Было время рабочего дня, и квартира выглядела как-то непривычно. Я уселся за изучение “Сопротивления материалов”. Потом встал и поглядел на Леди Вивамус.
“ПОКА ЖИВЕМ, ДАВАЙТЕ ЖИТЬ!” Что-то насвистывая, я нацепил ее, вынул из ножен, почувствовал, как вверх по руке пробежала знакомая волна.
Я вложил саблю в ножны, собрал кое-какие вещички, в основном аккредитивы и наличные, и вышел из дому. Не собирался я никуда, просто подальше отсюда!
Провышагивал я этак минут двадцать, как вдруг к обочине подкатила патрульная машина и забрала меня в участок.
Почему на мне была эта штука? Я объяснил, что джентльмены носят оружие.
Если бы я потрудился сообщить им, в какой кинокомпании работаю, то все можно было бы выяснить телефонным звонком. Или я на телевидении? Департамент не препятствует, но любят, когда ставят в известность.
Есть ли у меня разрешение на скрытое оружие? Я сказал, что оно не скрытое. Они ответили, что скрытое — вот этими ножнами. Я заикнулся о Конституции; мне сказали, что, черт возьми, в Конституции наверняка не имелось в виду разгуливание по улицам города с таким вот лягушачьим прутиком. Какой-то полицейский нашептывал сержанту:
— Вот из-за чего мы его взяли, сержант. Клинок длиннее…
Кажется, кой-чего дюйма три длиной. Когда они попытались отнять у меня Леди Вивамус, вышел шум. В конце концов меня заперли в камеру, вместе с саблей и прочим.
Спустя два часа мой адвокат добился перемены обвинения на “нарушение порядка”, и меня выпустили, с намеками об исследовании на невменяемость.
Я заплатил ему, сказав спасибо, и сел в такси до аэропорта и на самолет до Сан-Франциско. В порту я купил большой чемодан, такой, чтобы Леди Вивамус сгладила в нем свои углы.
В Сан-Франциско в ту ночь я сходил на вечеринку. Встретил я, значит, этого парня в баре и купил ему чего-то выпить, потом он купил выпивку мне, а я заплатил за его ужин. Потом мы взяли галлон[94] вина и отправились на эту вечеринку. Я ему все время объяснял, что нет никакого смысла ходить в школу, чтобы хоть как-то чему-нибудь научиться, когда уже есть другие, лучшие способы. Это ж не менее глупо, чем индейцу изучать рев бизонов! Все бизоны в зоопарках! Аккультурация это, и все тут!
Чарли сказал, что он совершенно с этим согласен и что его друзьям понадобилось бы об этом послушать. Вот мы и отправились туда, и я заплатил водителю, чтобы он нас подождал, но чемодан свой захватил с собой.
Друзьям Чарли не хотелось слушать мои рассуждения, а вот вино пришлось кстати, и я уселся на пол и стал слушать народные песни. Мужики были все с бородами и нечесаными волосами. Бороды были совсем не помехой, с их помощью становилось легко отличить мужчин от женщин. Одна из бород встала и продекламировала какой-то стих. Старику Джоко удался бы стих получше, даже если б он был пьян в стельку, но я не стал говорить об этом.
Это не было похоже на вечеринку на Невии и уж, конечно, на Центре, за одним исключением: мне было сделано предложение. Я бы, может, его и рассмотрел, если бы девочка та не была обута в сандалии. Пальцы ее ног были грязны. Я вспомнил Жай-и-ван, ее изящный, чистый мех, и сказал ей: “Спасибо, но на мне лежит обет”.
Борода, которая декламировала стих, подошла и встала передо мной.
— Слушай, мужик, где это ты подцепил такой шрам?
Я сказал, что это случилось в Юго-Восточной Азии. Он презрительно посмотрел rfa меня.
— Наемник!
— Ну не всегда, — заявил я ему. — Иногда я дерусь бесплатно. Вот как сейчас.
Я кинул его на стенку, вынес свой чемодан на улицу и отправился в аэропорт. А там Сиэттл и Энкоридж, Аляска, и очутился в конце концов на базе ВВС в Элмендорфе, чистенький, трезвый, с Леди Вивамус, замаскированной под рыбацкую снасть.
Мама была рада, увидев меня, и детишки казались довольными — я накупил подарков во время пересадки в Сиэттле, а с отчимом мы перебросились анекдотами.
На Аляске мне удалось сделать кое-что важное; я слетал в Пойнт-Бэрроу. Там я нашел частицу того, что искал; ни спешки, ни давки, людей немного. Смотришь себе вдаль, на лед, и знаешь, что где-то в той стороне один только Северный полюс, а здесь, поближе, только немного эскимосов и еще меньше белых людей. Эскимосы во всех отношениях симпатичны, как их и изображают. Их дети никогда не плачут, взрослые, кажется, никогда не сердятся — только собаки, рассыпающиеся между хижинами, бывают в скверном настроении.
Но эскимосы сейчас “цивилизируются”; старый образ жизни уходит. В Бэрроу можно купить шоколадный коктейль, а по небу, в котором завтра могут повиснуть ракеты, ежедневно пролетают самолеты.
Однако они все-таки охотятся на тюленей среди ледяных полей; деревня богатеет, если удается добыть кита, или влачит полуголодное существование, если не удается. Они не ведут счет времени и, кажется, ни о чем не беспокоятся — спросишь человека, сколько ему лет, он отвечает: “О, мне уже порядочно исполнилось”. Это в точности возраст Руфо. Вместо прощания они говорят: “Когда-нибудь снова!” В некий неопределенный день и час мы снова увидимся с вами.
Они разрешили мне станцевать с ними. Непременно надеваешь рукавицы (они не менее строго следят за соблюдением обычаев) и начинаешь притопывать ногами и петь под звуки барабанов. И вдруг я заплакал. Не знаю, отчего. Танец рассказывал о маленьком старичке, у которого не было жены, и вот он встречает тюленя…
Я сказал:
— Когда-нибудь снова, — и вернулся в Энкоридж, оттуда в Копенгаген. С высоты в 30.000 футов Северный полюс похож на прерию, покрытую снегом, только с черными полосками воды. Высматривать Северный полюс я не собирался.
Из Копенгагена я отправился в Стокгольм, Маджатта жила не с родителями, но переехала от них всего лишь через площадь. Она накормила меня обещанным обедом по-шведски, а ее муж — хороший парень. Из Стокгольма по телефону к заказал объявление в колонке “Личное” парижского издания “Геральд-Трибюн”, а потом выехал в Париж.
